Борис Романов - Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике Страница 52

Возникают в «Ленинградском апокалипсисе» переклички с ночными образами и других стихотворений Тютчева. Ночь, обнажившая бездны, становится ночью беспамятства. Но главным образом определяют тютчевский мотив поэмы строки эпиграфа, откликающиеся в ней самыми разными обертонами, от перифраз — «Блажен, кто не бывал невольником / Метафизического страха…» — до поворотов сюжета, когда в конце поэмы появляются намеки на картину пира Всеблагих. У Даниила Андреева Всеблагие означают Синклиты, присутствующие на том пиру, на котором

…души гениев — и праведных —Друг другу вниз передавалиСосуды света…

Герой поэмы, свидетель роковых минут и метаисторических видений, оказывается поднят

…из тьмы и праха,Как собеседник в Твой Синклит.

Здесь Даниил Андреев говорит и о содержимом тютчевских чаш бессмертия, потому что там, где находятся Всеблагие, —

…строят праведные зодчиеДуховный спуск к народам мира —Вино небесного потираЭпохам будущим нести.

Для Даниила Андреева стихи Тютчева не были проста стихами, пусть гениальными, для него они вестнические изображения мистических реальностей, то есть миф в высшем и прямом смысле этого слова. Поэтому тютчевское стихотворение так органично вошло в его поэму, скрепляя и определяя ее сюжет. Но где у Тютчева лишь целомудренное прикосновение к мистической тайне, предощущение ее, там Даниил Андреев разворачивает целую цепь видений, подробно выстраивая иерархии светлых и темных миров. Разница между поэтами принципиальная: Тютчев — мистический лирик, Даниил Андреев — мистический эпик. Его «Русские боги» — мистическая эпопея. Если

Тютчеву достаточно немногих слов и красок, если он ограничивается несколькими стихотворными размерами, предпочитая ямб, то Даниилу Андрееву для его панорам инобытия необходимы все те «метро — строфы», им используемые, и то многообразие образов, которые удивляют нас в его циклах, поэмах, симфониях, мистериях. Тютчев же классически лапидарен.

С Тютчевым Даниила Андреева связывают нервущиеся нити давних традиций русской мысли и поэзии. В письме (от 21 мая 1936 г.) брату Вадиму он перечисляет, что любит в литературе, в искусстве. Перечень его пристрастий разнообразен, но из поэтов первым он называет Тютчева и следом говорит, что ему внятен «сумрачный германский гений», но к «острому галльскому смыслу» он «более чем равнодушен»…

Родившийся в Берлине Даниил Андреев оказался и литературно связан с Германией. Ее культуру от «голубого цветка» Новалиса до вагнеровской мифологии он воспринял через символизм, как его очевидный наследник и продолжатель. А в поэзии Тютчева отозвались немецкие романтики, и не только потому, что он двадцать лет жил в Мюнхене.

Неявно, но связаны поэты и тем, что детство обоих прошло в Москве, — у Тютчева в Армянском переулке, у Даниила Андреева в Малом Левшинском. А мистические прозрения автора «Розы Мира» у Неруссы на Брянщине были видением того же звездного неба, что открывалось Тютчеву в Овстуге. И какой бы романтически тайн — ственной ни была картина мироздания тютчевских озарений, в ней так или иначе живет детское удивление звездным небом. В стихотворении «Видение» (1829), упоминая о пророческих снах, Тютчев говорит:

Есть некий час в ночи всемирного молчанья,И в оный час явлений и чудесЖивая колесница мирозданьяОткрыто катится в святилище небес.

В той же ночи Даниил Андреев видит собственную колесницу, которой дает имя «Шаданакар»:

Это —вся движущаясяколесницаШара земного:и горы, и дно, —Все, что творилось,все, что творится,И все, что будетсотворено.

Архетипический, восходящий не только к античности образ звездной колесницы не случайно возникает у вглядывающихся в мироздание русских поэтов, становясь частью собственного мифа. Любовь Даниила Андреева к звездному небу, увлечение астрономией — он даже одного из героев своего романа «Странники ночи» сделал астрономом — видны во многих его стихотворениях. Он знает карту звездного неба, называет созвездия по именам. Но это не просто таинственно — непознанный космос, а видение иных миров, связанных с нами теснее, чем мы думаем. Тютчев, зачарованный звездной пылающей бездной, нашу с ней связь ощущает интуитивно, слыша в ней «гул непостижимый».

Перекличка Даниила Андреева с Тютчевым удивляет похожестью не образов, не поэтических мыслей, а неких духовных движений. Вот Тютчев слышит: «Шумят верхи древесные / Высоко надо мной…» — и уходит «пошлое и ложное», и он восклицает: «О время, погоди!» А Даниил Андреев, вслушиваясь в думы «лесных великанов», чувствует, «как рождается гармоничное эхо / в глубине сердца», но это эхо он слышит из будущего, и восклицание его хоть и противоположно по смыслу, но вполне тютчевское: «Время! не медли!»

Со строфами «Дыма» Тютчева перекликаются картины дымящего леса в поэме Даниила Андреева «Немереча». У Тютчева:

Здесь дым один — как пятая стихия —Ленивый, вялый бесконечный дым…И бегают по сучьям обожженнымС зловещим треском белые огни…

У Даниила Андреева:

То дым стоял, уже скрывая небо…Покачиваясь, подползает дым.И языки, лукаво и спокойно,Чуть видимые в ярком свете дня,По мху и травам быстро семеня,Вползают вверх…

Может быть, главное здесь — общность ощущений дыма и огня, как стихии не совсем земной, апокалипсически страшной, рождающей тревогу в лесу, исполненном «видений и чудес». Описанное в «Немерече» Даниила Андреева пережито в брянских лесах, и вполне возможно, что написана его поэма не без толчка, полученного от чтения тютчевского «Дыма». На это намекает схожая метрика. А то, что Тютчев написал свое стихотворение, прочтя «Дым» тургеневский, здесь не существенно. Тем более, что Даниил Андреев тютчевские стихи не мог свести к упрощенным аллегорическим толкованиям. Да они к ним и не сводятся. Он ощущал в Тютчеве не только близкого себе мистического поэта, но и был заворожен магией его стиха. Той магией, что до Блока он находил только у Лермонтова и Тютчева.

Внутренние переклички с Тютчевым есть в самых разных стихотворениях Даниила Андреева. Вот законченное им в заключении, во Владимирской тюрьме стихотворение о свободе. В нем он обращается к самому себе:

Ты осужден. Молчи. Неумолимый рокТебя не первого втолкнул в сырой острог…

Но настоящая свобода в душе —

Там волны вольные — отчаль же! правь! спеши!И кто найдет тебя в морях твоей души?

Теми же словами и о том же писал Тютчев, не только — «Есть целый мир в душе твоей…», но и («Волна и дума») —

В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,Здесь — в заключении, там — на просторе:Тот же все вечный прибой и отбой,Тот же все призрак тревожно пустой!

Общее у Тютчева и Даниила Андреева отношение к природе. Тютчевское -

Не то, что мните вы, природа:Не слепок, не бездушный лик —В ней есть душа, в ней есть свобода,В ней есть любовь, в ней есть язык, —

не только им разделялось, но и исповедовалось, выразившись в целом учении о живых духах природы — стихиалях. Он подробно поведал о них и в «Розе Мира», и в стихах, описав души деревьев и души рек, живые «ветры, целующие землю». Важно еще, что для Даниила Андреева постижение природы, как и для Тютчева, во многом оказалось связано именно с Брянской землей.

Генеалогическое родство поэтов обнаруживается не столько на поверхностно «стиховом» уровне — здесь у них даже больше различий, чем сходства, — а на некоем глубинном, определяемом духовным полем общих традиций и устремлений.

Даниил Андреев во многом унаследовал Тютчева от символистов, как их прямой потомок. Начало влиянию Тютчева на символистов провозгласила известная статья о поэзии Тютчева Владимира Соловьева. В ней он писал об умении великого поэта сказать о главном, читать «знаки общей сущности»: «“Таинственное дело”, заговор “Глухонемых демонов” — вот начало и основа всей мировойистории». В сущности, все сочинения Даниила Андреева именно об этом — о «таинственном деле», о «глухонемых демонах». По словам Соловьева, Тютчев, «чувствуя жизнь природы и душу мира, был убежден в действительности того, что чувствовал». Та же неколебимая убежденность в истинности собственных видений была и у Андреева. Он, как и Тютчев, поэтически переживавший противоположность дня и ночи, тьмы и света, гармонии и хаоса, почти болезненно сосредоточен на этическом противостоянии, противостоянии добра и зла. Возможно, не без влияния Соловьева и его известной статьи о Тютчеве, возникла у Даниила Андреева сама теория вестничества.