Публикации на портале Rara Avis 2018-2019 - Владимир Сергеевич Березин Страница 59

Это знание существует не только в устной традиции.

Вот стихотворение Владимира Корнилова[143] «Сорок лет спустя» (1985), где автор «томится в институте», а «за окном асфальт метёт упорный дворник»:

Сутулый, тощий, испитой,

Угрюм он, болен.

Но шут с ним и с его бедой —

Я дурью полон.

…Когда бы знать, что он лишён

Других доходов,

Что от журналов отлучён

Отцом народов,

С того и проза тех времён

Вдруг стала тусклой…

Зато просторный двор метён

Литинститутский.

…Всю жизнь гляделся я в себя,

А в ближних — мало.

И всё равно его судьба

Меня достала.

Такой или сякой поэт,

Я кроме смеха

На склоне века, склоне лет —

Уборщик снега.

Кого от нашего житья

Возьмут завидки?

Он от чахотки сник, а я —

От щитовидки.

И автор через сорок лет винится:

<…> За всё простите —

За спесь, и чёрствость, и сполна

Ещё за скуку,

С какой глядел я из окна

На вашу муку

Вот Натан Эйдельман пишет: «Всякие были обстоятельства очень талантливых писателей. Люди, многие всякие завсегдатаи Дома литераторов им. Фадеева в Москве помнят, как в те годы, когда Высоцкому было лет десять, во дворе Союза писателей худой человек [убирал] снег во дворе. Только немногие знали, что это писатель Андрей Платонов, который, получая большие дотации из Литфонда — т. е. израсходовал все возможности, он не печатался практически — он сам себя „нанял“. Ему неудобно было получать деньги ни за что, он настоял на том, чтобы считаться на ставке дворника, или полставки, я уж подробностей не знаю»[144].

Или у Семёна Липкина: «Теперь о Платонове пишут, что он едва ли не работал одно время дворником. Это вздор. У Платонова была в доме Герцена отдельная (в те годы большая редкость) квартира из двух светлых смежных комнат, семья его не голодала, хотя каждая копейка была на счету»[145].

В продолжение легенды существует и красивая байка о том, как только что поступивший в Литературный институт офицер — в парадном мундире, вся грудь в орденах, сбегает с крыльца дома Герцена, и, увидев Платонова с метлой, кричит:

— Здорово, Андрюха!

Тот кланяется в пояс и отвечает:

— Здравствуйте, барин!

В пересказах этот офицер превращался в разных персонажей, причём в дневниках того же Эйдельмана есть запись, помеченная 23.IX.1966. в которой появляется и имя: «Андрей Платонов работал дворником. Проходил Сергей Островой. А, Платонов, здорово! — Здравствуйте, барин!»[146].

Но есть такие литературные связки, что неистребимы и не подлежат развенчанию. Гораздо интереснее, когда они сами порождают сюжеты.

Критик Вячеслав Курицын в 1999 году, в одной из своих рецензий, приводил «Анекдот про дворника»: «Типа расфигачил мальчик мячом окно. Несётся за ним дворник с метлой, орёт: „Убью на“. Мальчик бежит и думает — „Как же так? Я интеллигентный московский мальчик, мог бы сидеть дома, пить чай, читать книжку своего любимого писателя Хемингуэя, а вынужден удирать по грязному снегу от этого дикого ужасного дворника!“

В это, стало быть, время писатель Хемингуэй сидит голый на Кубе потный, пьёт ром и всё такое. Страдает — „Как же так? Я такой модный писатель, а торчу на этой каканой Кубе вместо того, чтобы сидеть на Елисейских полях в кафе, тянуть винцо со своим любимым писателем Андре Моруа, жухать девок и всё такое“.

Моруа, как несложно догадаться, в это время скучает на Елисейских с винцом, тёлками и всё такое. И думает: „Майн готт! Куда уходит жизнь? Я бы мог сейчас в заснеженной Москве в тёплом подвале пить водку со своим любимым писателем Андреем Платоновым…“

А Платонов, соответственно, гонится с метлой за мальчиком и орёт: „Ужо! Убью на!“»[147].

Есть и иной вариант:

«Закончилась война. Мальчику из хорошей московской семьи на день рождения подарили футбольный мяч. Это было в январе, а в апреле мальчик разбил мячом окно дворницкой. И сейчас, чавкая грязными сапогами, за ним бежит по бульвару дворник дядя Дюша.

— Что я здесь делаю, и зачем мне надо было бить это дурацкое стекло? — думает мальчик, — читал бы лучше в папином кабинете «Трех товарищей̆»!..

А в это время в Швейцарии, на берегу озера Лаго-Маджоре, в открытом кафе маленького городка Локарно нежится на солнышке писатель Эрих Мария Ремарк. Он покуривает «житан» и совсем не смотрит на обнаженных купальщиц. Он думает:

— Что делаю в этой курортной дыре я, единственный, кто знает цену настоящей мужской дружбе? Впрочем, если б я мог писать, как мой друг Хэм, я бы совсем иначе рассказал и о судьбах потерянного поколения…

А в это время Эрнест Хемингуэй, прячась под навесом из сахарного тростника от ненасытного кубинского солнца, раскуривает очередную темнокожую сигару. И думает:

— Конечно, это я изобразил мужество и достоинство человека, сочетая истинный трагизм с подлинной романтикой. Но мои герои — какие-то слишком сильные, и я начинаю опасаться, что у них картонные чувства. Во всем мире есть один человек, способный̆ меня понять. Это какой-то русский по фамилии Платонов, чью короткую новеллу мне пересказали вчера… Да, нам было бы о чем поговорить, окажись я сейчас в его холодной Москве…

…А в это время в Москве Андрей Платонов, чавкая сапогами, бежит по Тверскому бульвару, прижимая к фартуку грязный кожаный мяч. И думает: «Ну, паршивец, попадись!..»

В таких историях всегда есть проблема авторства. Семь городов спорят о звании родины Гомера.

Александр Аронов утверждал, что это написал он — ещё в шестидесятые годы — тому есть свидетельства[148].

Приводились и ссылки на пару свидетелей — но свидетелей чего? Люди говорят: да, он нам тоже говорил, что это он. Рассказывал, да. Помним.

Налицо известная трагедия автора, чей текст перешёл в фольклор. Доказать ничего невозможно.

Более того автор (если это он) оказывается в унизительной точке недоверия — примерно так же, как если бы он