Максим Васюнов - Следы ангела (сборник) Страница 6

Снова тяжело вздохнул батюшка, глянул на Борю, как кот на крысу: «Скажи своему хозяину, что храм этот останется на месте, хочет отдыхать твой хозяин, пусть приезжает – в храме хорошо отдохнет. И пусть сам приезжает, а то разговаривать с не пойми кем не пойми о чем у меня нет времени…» – раздражен все же был в тот момент священник-то наш.

«Да ты не понял, видимо. Мы тебя же не спрашивать приехали. Мы тебе по хорошему говорим – прекращай тут всякие дела свои, за стройку ты зря взялся, все под бульдозер пойдет, слышь, я в натуре тебе говорю, ну!» – «А ты мне не тычь, и не блатуй, а то я тебе так могу ответить, что у тебя во рту пересохнет, понял меня? Так вот, я тебе еще раз говорю – здесь будет храм, как и до этого был, и он всех переживет, тебя-то подавно, Боря». И отец Никодим уж было стал подниматься по ступенькам ко входу, как тут его за плечо Боря-то и взял. И только руку-то положил, а батюшка хвать ее – и этот окаянный уж на земле лежит, от боли корчится, а отец Никодим его держит за запястье и не отпускает.

Остальные трое встрепенулись: «Да ты чего, мужик? Мы же тебе зароем!» – грубят ему эти блатные-то. «Это вам уж могилы вырыты, а свою смерть я и сам знаю». И еще крепче Борю-то этого прижал. А тот орет своим: «Не подходите, нормально все». И отцу-то Никодиму: «Отпусти, слышь, понял я тебя, понял».

Ну, отпустил его тогда батюшка, а тот руку трет, весь красный, дрожит, плюется. «Ты что, мусором был, что ли?» – спрашивает его. «Мусором это ты был, а я войну прошел». – «Откуда знаешь про мусора?» – удивился старший. Не ответил батюшка. «Еще вопросы есть?» – спросил спустя время. «Да какие вопросы. Хотя нет, есть один – как тебя хозяину представить, чтоб он знал, за кого свечки заупокойные ставить?» – «Скажи ему: отец Никодим, иерей, все остальное при встрече узнает». И ни слова больше, ушел. Мерседес укатил, только его и видели. Недоброе сразу нависло над селом, как все и чувствовали. Понятно ведь сразу стало – бандиты это, мафия. А они убьют, недорого возьмут. Если что и всю деревню под нож пустят, фашисты проклятые.

А в тот же вечер к иерею наведался глава наш, Капустин, седой уж тогда, харя у него как вот три моих, противный до чего, зараза, – ничего у него не выпросишь – нет уж в живых его. И вот, значит, явился он тогда к батюшке – а до этого даже на глаза ему не попадался, сначала в отпуске загорал, а потом вроде как занят был, а тут, гляди, тут же приперся – все еще удивлялись, что это вдруг? А оказалось – он в курсе уж давно, что храм-то сносить наш собрались и дом-то отдыха там строить, вот и решил, наконец, вроде как объясниться.

«Да, пойми, ты отец Никодим, мы уже ничего не решаем, все наверху решили. За все уплачено. Да и что плохого-то в этом? Построят, значит, и дорогу подведут хорошую, и места рабочие будут, деревня-то оживет, сам подумай», – увещевала харя Капустина. «Деревня оживет, если храм жить будет, а если нет – то хоть какие дороги у тебя тут будут, все мертво сделается», – убеждал батюшка. «Да храм-то построят они, в том-то и дело, не такой огромный будет, но все же, мне проекты показывали, ничего так, крепкая церковь, красивая». – «Да ты сам-то веришь, что построят они? Да к тому же – ты сам-то вот объясни мне, какой смысл строить новый храм, когда есть храм намоленный, который восстановить-то не трудно. Да и ради чего сносить-то его? Ради дома отдыха? Ради борделя, прости Господи. Нет, ты видимо не понимаешь чего-то, мозги твои заплыли, деньги тебе посулили, ох, ты, какими молитвами-то тебя отмолить…» – «Да все я понимаю, и тебя понимаю. Но ведь даже в епархии, говорят, разрешение получено, а это уже твое начальство», – отрезал Капустин.

Да не тут-то было. «С епархией я разберусь, не твоя забота. Но храм сносить не дам. Звонить тебе будут, так и скажи: ищите другое место, строить публичный дом иерей не разрешает. Так и передай. Скажи: он вам войну объявил. И всех проклянет, если что», – и посмеялся так ласково батюшка. Только не понял его ласки-то Капустин: «Ох, иерей, могилу себе роешь, и мне заодно. И вылетел из избы в расстройстве весь, ну.

Капустин-то с того дня неделю в деревне не появлялся, а эти маферики раза три приезжали к нему, ждали все, то у дома, то возле управы. В последний раз и в храм зашли, да скоро выбежали оттуда, как угорелые. А случилось с ними вот что. В храме старушка наша деревенская, бухгалтерша бывшая, подвязалась работать, иконы протирать, да подсвечники чистить, да так по мелочи, а она маленькая, костлявая, сухая, и вся в черном вечно бывала. Отец Никодим шутником оказался, он ей косу дал и говорит – если зайдут мужики незнакомые в костюмах, ты им эту косу отдай, это ихняя коса-то. А сказал он ей это, когда они еще во второй раз к нам приезжали. И вот, значит, заходят они в храм и видят, бабка стоит древняя в черном, она-то их тоже увидела, косу сразу схватила и говорит: «Ой, я уж заждалась вас». И несет имя косу эту. Ну, мордовороты перетрухнули, видать, еще бы! Быстрее мух из храма – вжик, и в машину, как помчались, всю пыль взвихрили. Ох, и валялись потом все, до икоты смеялись.

– А вот это и есть наш журавль…

Бояров с внуком уж минут десять как стоял возле журавля деревенского. Колодец так называется – не знаете тоже? Это когда на столб горизонтальный балансир крепится, с длинной части балансира свисает шест с ведром, это чтоб в колодец удобнее опускать было.

– В школе-то, небось, не проходили про такие сооружения, ага? – спрашивал дед с нотками упрека – не то школы, не то внука. – А это еще в Древнем Египте придумали. Воду черпать удобно. Так вот и доставали воду-то тысячи лет. И у нас всегда так только по воду ходили. Это сейчас уж механические колонки.

Илья внимательно смотрел на подвешенное за шест ведро, оно слегка покачивалось вечерним ветром, отражая на своей нержавейке закатное солнце. Малиновое пятнышко-зайчик на стенке ведра сужалось буквально на глазах – ночь в здешних краях набегает быстро. За этим ускользающим следом прошедшего дня и наблюдал мальчик.

– Ну, что Илья, попьем водицы? – спугнул созерцание внука дед.

– А можно?

– А чего нельзя-то?!

Дед аккуратно убрал деревянную крышку с бревенчатого короба – это и есть колодец. Мальчонка подошел к самим стенкам его и, конечно, тут же заглянул в бездну. Вот только бездны он не увидел – колодец был затянут паутиной. Ну и этого Илье для впечатления хватило – еще бы, где он в городе-то такое увидит!

– Ух, все бело! Видать, давненько никто не пил отседова, – Михаил Афанасьевич удивился не меньше внука.

А тот все всматривался в белую вязь многолапых кудесников. Казалось, что он хочет понять, как такое возможно? Как насекомые могут связать такой узор?… Красоту разорвало падающее в глубь ведро – это Боярову не терпелось испробовать родной водицы.

Спустя время Илья уже забыл про паутину и наслаждался колодезной водой. Ох, что за вкус у воды из старого колодца на кромке дня! Если и есть живая вода, о коей бабки сказывают, так вот она откуда и когда берется. Да и разве можно сказать, что кто-то жил, если такую воду хоть раз не испил. И если не пил ее жадно, литрами, окунаясь в ведро всей своей головой. Вот и Илюша все не мог остановиться, чем смешил деда до коликов.

– Ну, водохлеб, ну весь в деда, ну дай мне-то уж хлебнуть… Перестань, перестань, а то простудишься, бабка нас обоих живьем съест, – пытался остановить жажду внука Бояров.

Напились они тут оба вдоволь. На месяц вперед.

– Ну что, хорошо тебе, мужик?

– Хорошо деда!

– Ну, потопали домой.

Снова зашумела под ногами трава, где-то в стороне проснулись затихшие на ночь кузнечики.

– А ты мне про батюшку еще расскажи, а? – врезался в вечерние звуки голос мальчика.

Михаил Афанасьевич аж вздрогнул. Не ожидал уж что Илья еще помнит об их разговоре.

– Ну так расскажу… А на чем мы там остановились-то, на цыганах?

– Нет, на мужиках, как их смертью испугали, и всем смешно было, – напомнил Илья.

– А, да, да… ох, и хохотали мы… Но короток век у смеха.

Чеку, помнишь, что с Гришкой-то у храма сцепился, зэк бывший? Его Анютка, с которой жил он, пьяного из дома выкинула, под ночь, довел ее совсем, бедную. И вот он, с чего-то решил к батюшке пойти. Так, мол, и так, жена выгнала, дай я у тебя переночую, не побеспокою, утром рано мириться пойду. Ну, отец Никодим добрая душа: «Заходи, места не жалко, у меня вон как раз диванчик, Гришка принес свой старый, а я на раскладушку лягу. «Благодарю, отец, век не забуду». И улегся на диван, а пьяный – язык как помело, не держится, вот он давай про иконы спрашивать, да про утварь всякую, что у батюшки была. А зачем это нужно, да зачем то? Больше всего его внимание подсвечник привлек из чистой меди, его отец Никодим из храма по-прежнему на ночь забирал к себе, а то мало ли кто искусится.

«Что, прям, старинный?» – заинтересовался Чека. «Да, бабки говорят, еще до революции стоял, возле иконы Николы Угодника, кто-то его забрал к себе после закрытия, да так и сохранил», – рассказал батюшка. «Вот народ-то какой у нас! Самый лучший в мире народ. Другие бы уж пропили давно, а эти сохранили», – помело Чеки работало без перебоя. «Да, Божий народ, чего говорить». И батюшка перевернулся к стене, спать собрался.