Максим Васюнов - Следы ангела (сборник) Страница 7

«Что, прям, старинный?» – заинтересовался Чека. «Да, бабки говорят, еще до революции стоял, возле иконы Николы Угодника, кто-то его забрал к себе после закрытия, да так и сохранил», – рассказал батюшка. «Вот народ-то какой у нас! Самый лучший в мире народ. Другие бы уж пропили давно, а эти сохранили», – помело Чеки работало без перебоя. «Да, Божий народ, чего говорить». И батюшка перевернулся к стене, спать собрался.

«И откуда ты такой выискался, прям святой, все тебя так и кличут, слышь, отец?» – «Это плохо, грешник я, больше тебя грешник…» – «А чего ты в рясе-то тогда? Грехи замаливаешь?» – «Каждый сам выбирает себе, как каяться, я вот рясу выбрал», – уже сквозь сон отвечал батюшка. «Интересно ты говоришь, умный, ешкин кот», – не унимался Чека, да во время заметил, что спит уж отец, тут совесть свою вспомнил зэк, замолчал.

Лежит себе дальше Чека, не спится, ворочается, да на подсвечник медный засматривается, да на иконы, да время от времени на батюшку озирается – спит, или нет. А нечистые, видать, мучают, чего-то нашептывают ему, вот он уж и встал с дивана-то, да потом снова лег, вздохнул тяжело, снова привстал, в окно посмотрел, а чего там – ночь кромешная, окно только какое-то горит в доме за рекой. Еще поежился на кровати, да вроде и уснул. Но через пять минут как подскочит, будто под ним черти сковородку раскалили, как подскочит, и руку в карман, а у него там ножик. Он вообще с ножом-то не расставался, в баню даже с ним ходил, ну, душегубец, чего с него взять. Этим ножом его однажды и закололи.

И вот он с этим ножом над батюшкой встал, стоит, смотрит глазами голодными волчьими, весь налился кровью, вены на шеи худой ходуном ходят. Минут пять так стоял, потом прислушался к дыханию Никодима, спит вроде ровно, ну и занес над ним нож, убить, значит, хотел, а в это время слышит голос спокойный, батюшка говорит: «А ты с грехом-то с этим справишься? Смотри, а то ведь топиться потом пойдешь». И лежит себе спокойно дальше, даже не повернулся к Чеке. Тот нож аж выронил, зубами застучал, рыдать начал. А батюшка ему еще подбавил: «Ну, не плачь, не плачь, не ты это, искушает тебя дьявол, иди ложись, спи, завтра ничего не вспомнится».

Да какой уж тут спать! Ушел Чека от батюшки, до утра бродил по деревне, как неприкаянный, а утром домой пришел к Анюте, мокрый весь, говорит, утопиться хотел, но она баба, конечно, не выгнала его, так с тех пор он долго не пил, порядочным сделался. А как отца Никодима встретит, все извинения просил, тот уж сам его избегать стал, неудобно ему, видишь ли, было, что перед ним Чека заискивает.

Да и забыл отец Никодим про этот случай, когда вспоминать-то ему? Народ так и шел со всей округи. Однажды он даже предсказал одной девушке судьбу ее, он про всех все видел, да не говорил, а здесь, видишь, сказать решил.

Ей лет 17 было, ага, только школу закончила, из Власеново, кажется, сирота, у тетки росла. Время пришло в город ехать, учиться, так вот она и пришла спросить – ехать ей, или не ехать? Потому что у тетки той окрамя ее тоже никого не было, а если хворать старая вздумает? Вроде как за ней ухаживать-то некому. Но тетка сама девку гнала – езжай в город, в люди выходи, нечего тут подле меня околачиваться.

Ну, отец Никодим, видать сжалился над ней, или увидал чего страшного: «В город поедешь ты, на учителя рисования хочешь поступать, знаю я, знаю». Ну, еще бы не знал, не такое угадывал. И дальше говорит: «Вот, поедешь ты, да не поступишь, и домой не вернешься, стыдно будет тетке показываться, пойдешь работать, да свяжешься с компанией плохой, пить начнешь, девственность потеряешь, а потом продавать себя начнешь – вынуждена будешь, денег-то не будет, с работы гнать начнут. Через год, правда, образумишься, снова пойдешь поступать, поступишь, но отказаться от прелестей греховных не сможешь, и погонят тебя с института, а ты к тому времени уж носить под грудью будешь, а кому нужна-то с детем да без образования? Тетка твоя к тому времени прикажет жить. Ты бы и вернулась в дом, но опять же – как в глаза соседям смотреть? Поведет тебя дорожка дальше по наклонной. Продолжать?» – И отец Никодим перекрестился.

А девочка-то уж вся в слезах, а до чего красивая она была, вот, прям, как по телевизору-то кажут актрис – нисколько не уступает. Ревет, сказать ничего не может, только головой кивает, продолжай, батюшка, продолжай.

«Ребенка родишь, мальчика, в детдом сдашь, а сама снова за старое. Мужчину встретишь, сначала хороший покажется, потом бить тебя начнет, склонять на всякие мерзости. Будешь с ним воровать ходить, людей привлекать красотой своей, заводить в темные места, а там уж… Страшная судьба тебя ждет, проволока колючая перед тобой замаячит, да Бог тебя остепенит, не даст за последнюю черту переступить. Покаешься, воцерквишься, а потом узнаешь, что есть мастерская большая по иконописи, батюшка тебе даст рекомендацию, благо талант свой к рисованию растерять не успеешь, и вот начнешь иконы красивые писать, одно загляденье. Вот что ждет-то тебя, милая». Закончил отец Никодим и опять перекрестился: «Взял грех на душу свою во спасение чужой».

«Что же делать мне теперь?» – А слезы так и текут как из колонки водяной. «Что делать? Ты спрашиваешь? Иди сразу в мастерскую иконы пиши, и каяться не о чем будет, и уважение, и людям польза и Богу радость, а письмо рекомендательное я тебе дам».

Девчонка-то так и сделала, помню, тетка ее часто в храм наш приезжала, молилась на коленях, да батюшки к тому времени уж не было. Намедни вот только девчонка-то та приезжала в деревню, она заслуженная уж художница, икону свою привезла в дар, ох и красивая икона – на ней фарисей Никодим, один из учеников Христа, миром тело Господа умащивает, теперь эта икона как из трапезной-то в храм заходишь – по леву руку стоит, глаз радует. И сын-то у мастерицы в художники пошел, а муж – батюшка у нее, в городе служит. Вот, значит, как судьбу-то она обманула, а если бы ей тогда весь путь ее не разложили, то сколько бы времени она потеряла – ох, а жизнь, она и так короткая, никогда бы себе не простила этого. Вот, значит, и не грех будто был у отца Никодима, когда он ее душу-то спас, предсказывая. Да ведь и тебя он предсказал мамке-то твоей. Дааа…

– Как, деда, меня предсказал? – Бояров с внуком к этому времени уж и на холм поднялись, и сквозь забор пролезли, и уже по двору шли, до крыльца шагов пять оставалось, но Илья, кажется, не замечал ничего вокруг, он был где-то там, где творилась история про отца Никодима, а уж, когда дедушка сказал про предсказание, глаза внука вспыхнули пуще прежнего, в глубине их словно черные ласточки крыльями замахали. – Деда, ты правда это?

– Ну, а как же? Ты думаешь, я тебе заливаю тут? Все как есть, говорю, еще многое укрываю, да потом сам все узнаешь, не последний день видимся.

– Нет, ты сейчас расскажи, – начал капризничать мальчик, ну, ясное дело – устал.

Тут баба Аня из сеней выбежала, на мужа руками замахала.

– Ты где, старый черт, ходишь? Один, что ли? Вот и доверь тебе ребенка, зараза такая. Не емши, не пимши, ой, – встрепенулась бабушка, – у меня и чайник-то уж остыл. Все, кончай лясы точить, пойдемте ужинать, блинов, зря что ли напекла, на печи еще горячие.

– Вот как я с тобой живу! Как автомат: ды, ды ды… Ды, ды, ды, – передразнил Бояров жену, внук тихонько усмехнулся. – Ладно, иди, сейчас придем. Позови, как чай сготовится.

Бабка покорно ушла, а провинившиеся сели на низенькую скамеечку у крыльца. Бояров выдохнул густую струю пара.

– А дело так было с мамкой-то твоей, – продолжал он, видя любопытство в глазах внука, ждущего продолжения истории. – Пошла наша с подругой гулять вдоль речки, да решили лесом срезать – там, где река петлю делает, ну и заблудились. Вечер уж, а их все нет. Мы с бабкой волноваться, понятно, стали, а тогда чего – мобильников-то не было, связи никакой. Ну, стал я мужиков собирать соседских, так, мол, и так, ушли девки в лес, а не вернулись. «Да по парням, поди, пошли, чего ты, Афанасьич, как вчера родился», – мужики-то мне говорят, успокаивают, вроде. А то верно, думаю, ведь мамке-то твоей тогда уж семнадцать годков стукнуло. Вот только по парням-то сроду еще не хаживала. Потом чувствую – нет, не к парням они, все-таки в лесу девки. А тут как раз подружка-то ее, Оксана, из леса вышла, рассказывает, что заблудились, а потом решили разделиться, чтоб дорогу-то найти быстрее. Ну, девки, дурынды, чего с них взять! Оксанка-то вот и нашла дорогу, а наша в глухолесье осталась, видать, а время уже к ночи.

Ну, тогда мужики подтянулись все, кто в деревне тогда был, пошли с фонариками рыскать, да аукать. Не должна девка далеко-то зайти. Час ходим, два ходим, подустали уж все, а дочки как след простыл. Ох, бабка-то твоя вся изнервничалась, скорую ей даже тут вызывали с района. А Машки все нет.

И батюшка-то тогда с нами по лесу ходил, мы его все домой отправляли – мест-то он не знает, не ровен час, и сам потеряется. Так оно в итоге и вышло. Да что ты будешь делать! Все уж смеются нервно, психуют, это ж надо – угораздило обоих затеряться. Ночи-то уж три часа, вся деревня на ногах, целая поисковая операция, а нет ни Машки, ни батюшки. А оно вон как получилось-то, это уж со слов матери твоей знаю.