Алексей Галахов - Лермонтов Страница 6

Какие же причины скуки?.. Вопрос почти лишний, потому что ответ на него дан уже прежними лицами: главная причина – преждевременное знание всего, знание, приобретенное я ранним опытом жизни (Печорину только двадцать пять лет) и еще более анализом недолговременной еще жизни. Арбенин (в Маскараде) видел развязку романа, прежде чем начиналась его завязка; то самое Печорин говорит доктору Вернеру: «мы знаем почтя сокровенные мысли друг друга; одно слово для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку». Так как подобные знатоки по зародышу предмета угадывают и дальнейшее его развитие, и последние плоды развития, то нисколько не удивительно, что печальное для других на их глаза смешно, и наоборот – смешное печально. Ум становится для них тягостен: он ведет к скуке; дураки им сноснее и выгоднее, потому что при глупости веселее в свете. Печорин, на ряду с Измайлов и Арбениным, мученик бессменной мысли. Постоянный анализ каждого душевного движения, каждого жизненного факта расколол его существование на две половины. В нем совершилось раздвоение. «Во мне два человека, говорит он: – один живет в полном смысле этого слова; другой мыслит и судит его». Но слово живет надобно понимать здесь только как простую противоположность слова не живет, а не как выражение полноты и свежести жизни. При анализе, этого быть не может. Вторая половина человека, мыслящая и судящая, губит первую половину живущую. Человек становится нравственным калекою, каким и стал Печорин: он живет не сердцем, а головою; у него остались одни только обломки идей, и не спасено ни одного чувства. По этому и мысль не согрета никаким чувством: анатомирование и взвешивание самого себя производится им без участия, единственно из любопытства.

Замечательно, что Печорин сам почти ничего о себе не знает. Поэтому он редко дает категорическую форму суждениям, которые могли бы определить образование его характера, и настоящее его положение. Характер свой называет он «несчастным», – название, не дающее определенного понятия о предмете. Мы видели, как в драме Маскарад, Неизвестный остается в нерешимости, чему приписать душевный холод Арбенина, «обстоятельствам или уму»; такую же нерешимость выражают слова Печорина Максиму Максимычу: «Воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, незнаю, – знаю только, что если я причиною несчастья других, то и сам не менее несчастлив». Что ж он такое? На этот вопрос опять нет ответа: «Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я очень достоин сожаления». Впрочем, Печорин иногда сваливает вину на других. «Душа моя, говорит он, испорчена светом». О ней можно сказать то самое, что автор, в предисловии к Герою нашего времени, сказал о русской публике: она дурно воспитана. Худые качества родились в ней от того, что другие начали предполагать их, когда их не было. Трудно поверить этому; однакож, употребим выражение самого Печорина, «это так». Когда Мери сравнила его с убийцею, он отвечает ей тою же самою тирадою, какою, по поводу такого же сравнения, Александр Радин отвечал княжне Вере (в драме Два брата). Считаем излишним выписывать это место, так как оно было уже приведено, из обоих сочинений, в статье Шестакова о юношеских произведениях Лермонтова, при разборе упомянутой драмы (Русск. Вестн. 1857, № 11).

Как сильный организм, Печорин производит на окружающих его магнетическое влияние, которое всегда разрешается бедою. Но, подобно неразумной силе рока, он не дорожит своими жертвами, даже не жалеет их. Эгоизм его переступает все пределы. Самое счастие, по его мнению, не что иное, как удовлетворенный эгоизм, насыщенная гордость. В исповеди его по этому поводу, разоблачающей внутреннее настроение, есть какое-то величие дерзости, цинизм откровенности:

«Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, во оно кривилось в другом виде: ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие, подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха, не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Бить для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то какого положительного права, не самая ли это сладкая пища нашей персти? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Еслиб я почина себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; еслиб все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви.»

«Есть минуты, восклицает в другом месте Печорин, я понимаю вампира.»

Таким образом снова перед нами неизбежная судьба, и Печорин, наравне с другими известными уже нам лицами, становится роковым человеком. Он подчинен высшей власти и сам для других такая же власть. Радин, в упомянутом ответе княжне Вере, говорит: «моя бесцветная молодость протекла в борьбе с судьбою и светом»; Печорин, в таком же ответе княжне Мери, изменяет несколько фразу: «моя бесцветная молодость протекла в борьбе между собой и светом». Но эта замена слова судьбою словом собой сохраняет неприкосновенною сущность признания и мысли. Печорин, как муж судьбы, и сам был судьбою не только для других, но и для себя. Борьба с собою есть вместе борьба с судьбою; и как от судьбы нельзя требовать ответов и объяснений, так и Печорин, несмотря на некоторые свои признания, мало себя объясняет, оставаясь безответным.

С тех самых пор, как он живет и действует, следовательно с самого начала жизни, если понимать под этими словами обыкновенное течение лет, или, по крайней мере, с эпохи юношества, если понимать под ними сознательность бытия, открывшуюся для Печорина слишком рано, – с тех самых пор судьба приводила его к развязке чужих драм. Он справедливо называет себя необходимым лицом пятого акта: без него не могла завершиться пиеса. Но эта пиеса была постоянно трагическим крушением надежд и счастья. Необходимое лицо, словно таинственная роковая сила или deus ex machina, разыгрывало роль палача или предателя. Судьба подвинула Печорина на разрыв Мери с Грушницким; судьба бросила его в мирный круг контрабандистов. Зачем это так было? За чем атому следовало быть так? спрашивает он сам себя. Как камень, брошенный в гладкий источник, говорит он, я тревожил его спокойствие, и как камень едва сам не тонул! «Сколько раз играл я роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления.»

Конец ознакомительного фрагмента.