Александр Мирер - Евангелие Михаила Булгакова Страница 7

Внутри него есть еще три малопонятных факта: Ирод со своими воинами смеется над Иисусом и уничижает его; затем одевает в «светлую одежду» и тогда лишь отсылает обратно к прокуратору. И в тот же день Ирод с Пилатом становятся друзьями, хотя прежде враждовали!

Мы наблюдаем два очень схожих события: и беспощадный сатрап Пилат, и злобный интриган Ирод, не сговариваясь, оправдывают опасного преступника. (О насмешках и уничижениях — чуть ниже.)

Он вновь у прокуратора, в новой светлой одежде. Видимо, пока он находился у тетрарха, за него просила жена Пилата, сказавшая мужу, что видела вещий сон, обещавший ей страдания, если праведника убьют. Муж созывает большой синклит — первосвященников, начальников, народ — и обращается к нему с речью. Он, Пилат, исследовал дело человека, якобы развращавшего народ, и не нашел его виновным ни в чем. Также и Ирод не нашел в нем ничего, достойного смерти [46]. «Итак, наказав Его, отпущу».

Заметьте, правитель предлагает освободить «невинного» — и все-таки наказать… Может быть, не так уж велика была его уверенность в невиновности Иисуса? Это сомнение укрепляется, когда Евангелия сообщают, что Пилат имел в виду не оправдание, а помилование (то есть Иисус юридически признан был виновным) [47]. Дело в том, что, по Евангелию, римский прокуратор на праздник Пасхи миловал одного преступника по выбору и желанию народа, и сейчас он имел в виду именно этот акт. «Хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского?» — вопрошает прокуратор. Теперь дается объяснение помилованию: «Ибо знал, что предали Его из зависти» (Мф. XXVII, 18) [48]. Но первосвященники побуждают весь народ просить освобождения Вараввы, «известного узника», который был в заключении вместе с сообщниками за мятеж и убийство. Об Иисусе народ кричит: «Распни Его!» [49] И второй, и третий раз прокуратор предлагает отпустить не Варавву, а Иисуса, но весь народ требует его смерти «с великим криком… и превозмог крик их и первосвященников» (Лк. ХХIII, 24). Пилат видит, что уговоры не действуют, а смятение становится все сильнее [50], и при всем народе умывает руки водой, говоря, что на нем нет крови этого праведника [51], И весь народ ему отвечает: «Кровь Его на нас и на детях наших» (Мф. XXVII, 25). Этими зловещими словами, имевшими огромный, трагический резонанс на всем протяжении дальнейшей истории Европы, кончается сцена суда. Прокуратор отпускает Варавву [52]. «А Иисуса, бив, предал на распятие».

Теперь надо рассмотреть очередные логические несоответствия, имеющиеся у синоптиков, — помимо странного поведения правителя.

Первое: почему внезапно весь народ, который только что, за несколько дней до Пасхи, любил Иисуса и оборонял его от правителей, потребовал его смерти [53]? Трудно поверить, что священники смогли так быстро переубедить людей, которые пели «осанну» своему мессии.

Второе: почему Пилат, настойчиво пытавшийся спасти Иисуса, отступился от него после вынесения смертного приговора? И не спас его хотя бы от унизительного избиения? Узник ведь оставался в его власти.

Ко второму вопросу примыкают еще два, менее отчетливые. Бессмысленное чередование поступков Ирода — который оправдывает Иисуса, затем уничижает его, затем одевает в новую одежду — оказывается стереотипом, по которому действует Пилат. Римский правитель также оправдывает Иисуса, затем бичует, затем уничижает — как и Ирод. Воины прокуратора ведут Иисуса в преторию, раздевают, напяливают на него шутовскую багряную мантию, на голову — терновый венец [54]. Дают ему в руки трость как шутовской знак власти. Кривляются, становятся на колени с криками: «Радуйся, Царь Иудейский!» Избивают тростью, срывают шутовское платье, отправляют на казнь уже в своей одежде. Почему? Ведь они были не иудеи, а римские солдаты, которым, вероятнее всего, не было ни малейшего дела до грязных иудейских варваров, кишащих вокруг римской резиденции. Но предположим, они были солдаты местные, из враждебных племен (хотя исторически это маловероятно). Тогда почему их высший начальник, признавший преступника праведником, не оградил его от солдатских издевательств? Это ведь куда легче и безопасней, чем пытаться защитить Иисуса от обвинений, опиравшихся на доказанные факты.

В синоптической картине Пилатова суда, таким образом, есть значительные несообразности. Это: внезапная ненависть народа к Иисусу; попытки оправдания опасного преступника, с которым во всем остальном обращаются действительно как со злодеем.

8. Пилат у Иоанна

Иоанн пытается согласовать легенду о Пилате с житейской логикой, что ему значительно легче, чем синоптикам, так как его Иисус менее опасен для Рима (главы 18 и 19). Четвертый евангелист представляется мне (далеко не первому, я думаю) писателем особого, отважного склада — несколько самонадеянным и увлекающимся, никогда не упускавшим возможности зачаровать читателей своим искусством.

[55] При первой встрече с обвинителями Пилат выходит к ним и задает естественный вопрос: в чем обвиняется арестант? Очевидно, интонация вопроса выражает нежелание заниматься делом Иисуса, так как иудеи отвечают с оттенком раздражения и дерзко: «…Если бы Он не был злодей, мы не предали бы Его тебе. Пилат сказал им: возьмите Его вы и по закону вашему судите Его. Иудеи сказали ему: нам не позволено предавать смерти никого». Как видите, Пилат еще не потворствует Иисусу, просто увиливает от судоговорения. А вот с заявлением о непозволительности смертной казни надо разобраться. Оно ложное: сам Иоанн несколько раз говорит, что Иисуса «искали убить» [16], [22]. Или в другом месте: «А Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями» (Ин. VIII, 5) (чуть дальше Иисус изрекает знаменитое: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень»). Судебный трактат Талмуда разрешает иудеям четыре способа смертной казни. Но возможно, римская власть этого не допускала, считая своей прерогативой? Скорее всего, так [56]. Однако в данном случае Пилат сам позволил иудеям судить, делегировал им свою власть — что разрешалось римскими правилами.

Фиксируем важный, хотя и непонятный фрагмент: иудеи не хотят казнить сами, а стремятся заставить Пилата вынести решение. И он почему-то слушается: призывает Иисуса и спрашивает [57] о главном: «Ты Царь Иудейский?» Он задает главный вопрос, не получив дополнительной информации сверх предварительного обвинения: «Он злодей». Иисус отвечает вопросом: «…От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне?» Пилат брюзгливо одергивает его: «…Разве я Иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал?» Иисус отвечает кратко, но абсолютно по существу: «Царство Мое не от мира сего» [4]. [58] Иными словами, он претендует не на мессианство, а на божественную сущность (что есть страшное кощунство для верующего иудея, но по воззрениям римлянина не является преступлением). Затем приводится и доказательство: «…Если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям». Легко себе представить сардоническую усмешку Пилата — опытного политикана, который отлично знал, как часто служителям царей не удается — или не желается — охранить властителей! Пожалуй, подсудимый слишком наивен для политической деятельности… Однако в ответе содержится и подозрительный, с точки зрения Пилата, элемент. В Риме претензия на прижизненное обожествление указывал» на очень высокое положение в обществе — иудейское и римское понимание вопроса в чем-то совпадало. Пилат говорит: «Итак Ты Царь?», и получает ни с чем не сообразный ответ [59]: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине». Для римлянина Пилата очевидная иудею связь между «царством не отсюда» и истиной отсутствовала, да и вообще эллинистические поиски истины вряд ли интересовали римских функционеров. Прокуратор мог понять ответ лишь как безумную, совершенно непрактичную попытку проповеди. Человек, стоявший перед ним, держался с гордостью воистину сумасшедшей. Все вместе было для опытного администратора, почитающего себя знатоком людей, достаточным свидетельством если не отсутствия формальной вины, то отсутствия угрозы общественному спокойствию [60]. «…Что есть истина?» — устало и надменно говорит Пилат, давая понять — как я думаю, — что поиски истины совершенно бесполезны, что истина никому еще не помогала спастись… Он выходит к иудеям и, понимая, что с их точки зрения Иисус — преступник, предлагает им по праздничному обычаю помиловать его [61]. В речи Пилата слова «Царь Иудейский», очевидно, звучали иронически — вот-де какие цари у вас, смутьянов!

Иудеи, как и по другим Евангелиям, просят освобождения Вараввы.

В пересказанной сцене Пилат изображен неглупым и гуманным администратором, и внутренне весь эпизод достаточно достоверен. Внешне, в границах Четвертого Евангелия, он подкрепляется отчетливым отказом Иисуса от мессианской деятельности и лишь на периферии, в книгах Ветхого Завета, опровергается [62]. Дело в том, что «царствие не от мира сего», по Даниилу «…сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно» (Дан. II, 44). Все царства! В том числе и Римскую империю, не так ли? Но Пилат, разумеется, не читал Даниила, и периферию можно не принимать в расчет. Литературно весь эпизод написан тоже правдоподобно, в особенности же великолепно «Что есть истина?» — сколько в этом вопросе подлинной интонации, как он неожидан! И следующую часть действия Иоанн сделал правдоподобной. Прокуратор велит бить Иисуса, и тогда же легионеры устраивают спектакль с переодеванием в багряницу, терновым венцом и «радуйся, Царь Иудейский!». Здесь снимаются внутренние несообразности, которые мы видели у синоптиков. Пилат наказывает Иисуса, надеясь унять этим ненависть иудеян. Легионеры не самовольничают, а исполняют обдуманный приказ правителя. После наказания Пилат выводит к народу Иисуса в его шутовском наряде и говорит: «се, Человек!», то есть снимает с него обвинение в божественности. Этот битый, униженный, карикатурно наряженный иудей не может быть богом. Римлянину это очевидно. Иудеям — нисколько. Унижение не только не противоречит Иисусовым претензиям, но поддерживает их, согласно иудейским пророчествам… Представьте себе, как величественно нес голову, увечанную колючками, дерзкий и несгибаемый Иисус Четвертого Евангелия! Иудеи приходят в совершенную ярость и кричат «распни, распни Его!» уже не без основания, ибо позорный наряд, как ни крути, означал признание Иисуса виновным (хотя Пилат предваряет выход арестанта стереотипным заявлением: «…не нахожу в Нем вины»). Они кричат, и прокуратор отнюдь не упорствует — напротив, он предлагает им взять его и не просто уже казнить — распять: «…Возьмите Его вы, и распните; ибо я не нахожу в Нем вины».