Александр Образцов - Я русский. Вольная русская азбука Страница 7

Словом, везде кипит отрастание обрубленного.

Все бы ничего, если бы дети не хирели и стариков не топили.

Очень уж безжалостное вырастает животное.

Бог географической карты

Уже в Киевской Руси существовал, как во всех громадных странах, стресс пространства. Однако если громадные страны древности имели хотя бы дороги в песках или по морю, то на Руси, как известно, дорог нет до сих пор.

И стресс пространства явился основной силой, которая гнула русский характер. Народы, населявшие Россию – грузины, эстонцы или каракалпаки – компактно жили на своей территории и великодержавные заботы их не трогали. Русские же, а также евреи и, в меньшей степени, украинцы и белорусы, испытали это чувство бессилия перед громадной молчащей сушей сполна.

Можно спросить, а как же якуты, казахи, чукчи? Почему их не затронул этот стресс? А потому что у них не было цивилизационной сверхзадачи, которая появляется у всех громадных расширяющихся государств. Они жили и до сих пор живут в состоянии мира с окружающей природой, в то время как стресс пространства возникает из-за необходимости ее обустройства, в чем бы это не выражалось: в нефтяных фонтанах или национальных заповедниках.

«Надо!» – стучит в мозгу первопроходца, и он устанавливает диктатуру сложившегося равновесия с одной только мыслью – только бы не распалось, только бы не рухнуло, только бы не придавило.

Во многом идиотизм русской жизни, о котором любили рассуждать посторонние и пострадавшие, проистекает именно из-за страха перед самопроизвольным развитием событий.

Почему Россия так болезненно восприняла девяностые годы двадцатого века? Только потому, что все начало сыпаться. Иногда банальности вроде «не хлебом единым» получают мощное подтверждение. Я уверен, что при мгновенном и бескровном распаде КПСС люди генетически вспомнили Смутное время. Разрыв пространства, географической карты начался еще до возникновения угрозы разрыва.

В сущности, мы пропустили мимо сознания и процесс отключения ядерного реактора СССР. Кто его заглушил? Путин? Ельцин? Горбачев? Губернаторы? Библиотекари? Лесорубы? Шахтеры?

Никто этого никогда не узнает.

Это сделали люди, которые взяли на себя смелость остановить распад и отключить рубильники.

Сейчас мы уже в другой ситуации. Сейчас можно рассуждать о национальной идее и прочих вкусностях. В частности о том, чем отличается стресс громадного пространства от стресса перенаселенности типа Гонконга или Бангладеш. И там, и там человек ощущает себя букашкой. С той лишь разницей, что у нас остается возможность для безмерного роста.

Но как незаметно и всеохватно начинает подминать нас под себя государство!

Мы еще вспомним, каждый по-своему, сатанинское десятилетие девяностых.

Северянин в Феодосии

Только что была Поповка, Клин пролетели, Харьков долго тянулся своими сельскими пригородами, а уже – Джанкой. Пора собираться на встречу с черноморскими русскими.

В Крыму не слышно другой речи, кроме русской. А любимый город в Крыму – Петербург. Я скажу, что за это надо платить. Стоит куда-то попасть безымянным гостем и признаться, что ты из Питера, как тут же становишься центром компании. Девушки почитают, как потомка декабристов, их мамы – как внука Достоевского, а мужички вздыхают о последнем из периодов русской истории, когда работал закон. Не надо их разубеждать. Не надо говорить о северной анемии, о страшной станции метро «Проспект Просвещения» и нищих библиотекарях.

Лучше посмотреть на железнодорожную станцию Феодосия. Поезд тянется сюда вдоль набережной, выложенной плиткой, оснащенной волнорезами. Подпрыгивают дельфины. Лебеди стаями пасутся у берега, погрузив шею и выставляя совсем не лебединый зад.

Господи, что за город! Это мечта Петра в миниатюре. Здесь не встретишь окурка на асфальте. Ни одного. Здесь все дома сияют свежей краской и все непохожи. Здесь бухта напоминает синий глаз со зрачком, в котором отразилась Кафа, старая генуэзская крепость. Здесь можно до сих пор купить участок земли с домиком на самом склоне бухты за смешную цену и, потягивая местное винцо, различать вдали и внизу дальний одинокий сухогруз. Здесь дуют юго-восточные ветры, непрерывно что-то цветет и плавно переходит в плодоношение. Да что говорить! Здесь на бугре растет ничейный миндаль, а на рынке он же продается по 10 долларов за килограмм. Здесь инжир, персики, грецкий орех так же обычны, как наша ива.

И все это великолепие построено бывшим бандитом за два года. Не называя фамилий, скажу, что в одной из крымских тюрем отбывал свой срок человек, на которого в Феодосии смотрели, как на последний шанс выбраться из тупика.

Дальше было, как в кино: жители поручились за своего будущего мэра, будущий мэр дал клятву вывести город в ряд международных курортов. Работа закипела после досрочного освобождения. И кипит безостановочно.

Феодосийский пляж летом наполнен беснующимися русскими. Вечерами по городу, значительно превосходящему по удобствам пресловутую Юрмалу, фланируют толпы, напоминающие толпы в пресловутой Ницце. Вареники с картошкой в кафе «Ассоль» превосходны, водка местная, пиво киевское. Несколько раз в день муэдзин поет с балкона реставрированной мечети. Кипят рестораны, бары и казино. Улочки бегут вверх, змеятся, утыкаются в кручи. Там, на кручах, амфитеатром расположены местные дачи. Тысячи полторы. Выше – сосны. Дальше – Старый Крым, Карадаг, Коктебель.

Вид сверху неописуем, надо читать Гомера.

Ночная жизнь Феодосии наполнена томлением, ожиданием и отсутствием воплей. Здесь даже в темных переулках местные юноши собираются не для разбоя, а для обсуждения новой хронологии Фоменко и систем выживания. В ночных заведениях, работающих до зари, также нет драк. Музыка звучит негромко. В углу сидит пьяный старый боцман. Его мирно пасет улыбающаяся старая верная жена, готовая оттаранить старика по Галерейной на место вечной стоянки.

Город помазан культурой значительно гуще, чем все ему подобные. Здесь культ Айвазовского, здесь он погребён и всё свое отдал в городскую казну. Единственное, в чем он промахнулся – это пляж. Айвазовский сделал городу железную дорогу, а хотел соорудить еще и порт. Велел завезти щебенку. А щебенка покрыла замечательный феодосийский песочек. Жаль.

Еще два местных человека широко известны – романтик Грин и Максимилиан Волошин.

В гражданскую войну здесь бывал и доводил Волошина до бешенства тем, что зачитывал его книги, величайший из мировых поэтов Осип Мандельштам.

Переходя к девушкам, составляющим всегда основную славу городов и рабочих поселков, скажу честно: наблюдал их действие со стороны.

Мой московский знакомый, напористый и галантный (редкое качество) бизнесмен был ими опутан, упакован и ошеломлен. Когда мы брали билет на вокзале, он пригласил одну из них, работавшую в окошке администратора вокзала своими синими глазами и лаковой чернотой волос, поужинать, в чем не встретил отказа. Зайдя в ожидании ужина в дегустационный зал и потягивая свои 25 граммов коктебельского совсем неплохого коньяка, он был очарован вторично двумя серыми глазами продюсерши, один из которых был орехового цвета. В цветочном магазине сразу две феодосийки подбирали ему желто-синий букетик в капюшоне, совсем не скрывая своей зависти. И, конечно же, когда москвич садился ввечеру за заказанный столик, то все упомянутые особы были в том же баре, выражая ему свои южные симпатии. В чем он с ужасом и восхищением каялся на следующий день, летя к Мелитополю в купейном вагоне. Ему почему-то представилась жена с детишками на тротуаре июля у галереи Айвазовского и бросающиеся на шею местные наяды. Хотя «ничего не было», но поди докажи, что это всего лишь ритуал. И тогда уж не все ли равно – было что-то или до этого не дошло? Тогда уже второе представляется праздником непризнанной воли и повторением христовой муки.

Если же следовать новой хронологии Фоменко и считать завоевателями как раз генуэзцев, а татар идентифицировать с казаками, то Феодосия, конечно же, глубоко и навсегда наша. Как и Курильские острова с северной Калифорнией, где работали волнующие походки ордынских красавиц, царствие им небесное.

Дача

Есть ли жизнь на даче?

Есть.

Больше того – только на даче и есть настоящая жизнь. Потому что там есть огород, где растут помидоры и перцы в парнике, огурцы в грунте. Где кусты крыжовника и черной смородины ветвятся и тяжелеют от ягод, а картошка цветет своими бело-фиолетовыми рядами от канавы до сортира. Где уже стоит сруб и строгаются досточки. Где кирпичи на печку прикрыты рубероидом. Где резиновая лодка за все лето ни разу не спускалась на воду – руки не доходят.

И так далее.

И все-таки – есть ли жизнь на даче?

Конечно, нет. Потому что дача разрешалась советскому человеку примерно для тех же целей, для каких приусадебный участок давался человеку колхозному – чтобы себя кормить картошкой. Это потом уже городской житель опоэтизировал свои шесть соток и навтыкал там различных редкостей вроде кольраби, сельдерея и кинзы. Это потом уже путем невиданного со времен Махатмы Ганди гражданского неповиновения он разгромил установку ЦК на железные тридцать шесть квадратных метров и никаких бань! Это потом уже начались подключения Нахаловок к районным электросетям. Это потом уже дачники свергли советскую власть и растоптали принципы социалистического общежития. И поставили свою власть, которая сказала им: ради Бога! Сколько угодно этажей, хоть до неба! Ройте ямы под сортиры, ничего страшного! Шесть соток мало? А сколько надо? Двадцать? Берите двадцать!