Наталья Иванова - Ностальящее. Собрание наблюдений Страница 7

На праздновании столетия МХАТа (имени Чехова) пиджак ныне покойного Олега Ефремова украшали одновременно и звездочка Героя Социалистического Труда, и орден «За заслуги перед Отечеством» — в виде нагрудного креста. Идентичность — двоящаяся, несколько, я бы сказала, шизофреническая. Ордена и медали на самом деле спорят между собой, если не отрицают друг друга. Если мы так хорошо были отмечены советской властью, так что же сейчас? И при новом режиме ласка новой власти так же почетна? Но награжденный не выбирает — гордится прилюдно и тем и другим.

Орден — знак — символ: символ и знак отношений к власти как источнику награды (указ о награждении исходит от президента). Отказался от ордена писатель Юрий Бондарев — открытый идеологический жест несогласия: тот же Юрий Бондарев выступил с апологетикой Сталина на вручении изобретенного «патриотами» ордена-новодела «Звезда Сталина» Альберту Макашову. Орден, видимо, за особые антисемитские заслуги.

Не так давно учрежден еще один высокий орден (уже без степеней), орден Андрея Первозванного; вернее, не столько учрежден, сколько восстановлен (стремление власти идентифицировать себя со старой, «настоящей» Россией). Указы о первых награждениях этим орденом, присуждаемым за выдающийся вклад в сокровищницу России, чрезвычайно выразительны: первого ордена был удостоен Дмитрий Сергеевич Лихачев (культура, духовность!), второго — изобретатель знаменитого оружия Михаил Калашников. Вот она, наша новая (искомая) идентичность: с Пушкиным в одной руке, с автоматом Калашникова — в другой, с орденом Андрея Первозванного на шее, — памятник новой/старой России. России, которую мы обретаем.

Принять орден Андрея Первозванного, выписанный президентом к юбилею, отказался Александр Солженицын.

С праздником вас, дорогие товарищи!

Итак, место. Территория нового государства определяется по-новому, но с постоянными приливами (и отливами) старого; структурируется новыми памятниками, воздвигаемыми на месте отмененных (временно вывезенных на свалку истории) старых, и старыми памятниками, восстановленными на месте советских дыр (главный староноводел — Храм Христа Спасителя). Новая пространственная идентичность, с одной стороны, уже существует, с другой — подвергается нашествиям и угрозам со стороны «призраков советского прошлого», оказавшихся очень даже живучими.

К тому, что было сказано в предыдущих главках, добавлю: поиск идентичности через место идет и через новые паломничества в сакральные для русской культуры точки. Например, именно в Ясной Поляне уже не один раз собирались на день рождения Льва Толстого современные литераторы, причем разных убеждений и идейных пристрастий (весь спектр был представлен — разных писательских «союзов» и группировок). Чистые и нечистые — но вместе. «Святые» места на карте России — пушкинское Михайловское, лермонтовские Тарханы, тютчевский Овстюг, некрасовская Карабиха, островское Щелыково, чеховский Таганрог, достоевская Старая Русса — могут являться объединителями за отсутствием новых авторитетов. Александр Солженицын здесь не в счет, поскольку дистанцировался от группировок, но не может никого объединить. Не сплачивает, но дает пример самостоянья.

Возникли эти поклонения литературному месту в безрелигиозные времена. В определенном смысле это замена воистину святым для настоящих паломников местам. И поездки технической интеллигенции «к Пушкину» (как современные — «к Булату» в Переделкино) — из того же разряда.

Вряд ли вокруг мест, священных для сердца культурного русского человека, возможна сегодня консолидация писателей. В это верится слабо: не учитывать идеологию, несмотря на некоторую взаимную отстраненность, все равно невозможно (пример Макашова, поддержанного газетой «Завтра», юдофобские публикации в «Нашем современнике» и т. д.). Именно поэтому писательские сборы вокруг могилы Толстого пока представляются мне довольно искусственной попыткой поиска идентичности.

Но все-таки, поскольку среди предлагаемых национальных идей русская культура и, в частности, русская литература занимают первейшее и самое естественное место, эти попытки продолжаются: Виктор Астафьев собирал писателей и библиотечных работников у себя в Овсянке. И уже есть духовные (и материальные) знаки искомой идентичности: новое замечательное здание библиотеки и новая, воздвигнутая накануне последней встречи, состоявшейся в сентябре прошлого года, церковь. И не случайно губернатор Красноярского края генерал Лебедь хоть на несколько часов, но на эту встречу прибыл: церковь, писатель плюс генерал — вот какой получался пример новой идентичности.

В литературном музее Булата Окуджавы, открывшемся после его смерти в Переделкине, тоже происходят своего рода встречи посвященных, близких по духу: по субботам или воскресеньям здесь идут своего рода службы, на которых собравшиеся (паства) внимают и переживают, молятся, а выступающие, приглашенные — поют (проводят службу). Так объединяется, шаг за шагом, структурируется общество, ибо церковь в силу разных причин, не здесь их обсуждать, не может стать центром идентичности: во-первых, население не сплошь православное, во-вторых, церкви досталось сегодня не слишком религиозное население, в-третьих, у церкви с избытком внутренних проблем. Так что музеи, или сакральные для истории русской культуры места, во многом суррогатны по отношению к церкви. Повторю еще раз: расколотое идеологически общество не может объединиться сегодня вокруг какой-либо культурной святыни — вспомним хотя бы речь Достоевского на открытии памятника Пушкину, когда действительно, по свидетельству многих, присутствующих объединил один порыв, бывшие враги обнимали друг друга и плакали, а кто-то даже упал от избытка чувств в обморок.

Когда Солженицын произносит речь при открытии памятника Чехову, не происходит ничего, кроме открытия памятника Чехову.

Космос времени

Официальный советский порядок был организован тремя рядами праздников: 1) государственно-идеологических, 2) профессиональных, 3) календарных. Праздники религиозные отмечались во многих семьях — особенно Пасха и Рождество, но «выходных» дней на эти праздники государством не было отпущено (хотя отмечающие не преследовались так, как, скажем, в 20-е годы, когда нельзя было даже наряжать елку как символ Рождества). Даже жены больших партийных начальников в Пасху обязательно красили яйца и пекли куличи (но не святили их в церкви). Куличи пеклись и в государственных пекарнях, продавались в булочных под названием «Кекс весенний». На мусульманские праздники множество мусульман собиралось в московскую мечеть. Станция метро «Проспект Мира», неподалеку от которой мечеть расположена, работала эти часы «на выход». Евреи иудейского вероисповедания отмечали свою Пасху — в тех же булочных продавалась маца. Сильно помягчевшее с 20-х годов государство на эти праздники как бы закрывало глаза.

После августа 1991-го начался новый исторический отсчет, новое время вступило в свои права. Со сменой режима должен был поменяться и праздничный календарь года. Об этом писал Андрей Зорин, об этом же он сделал доклад на конференции в Стэнфорде «Россия в конце XX века», остроумно устроенной Грегори Фрейдином именно 6–7 ноября. По наблюдениям и выводам Зорина, советские праздники — будь то день октябрьской революции, 1 мая, 23 февраля, 8 марта — остались в нашем календаре, только изменили для большой части «отдыхающих» содержание, превратившись просто в выходной, либо наполнились новым дополнительным смыслом: день 8 марта является просто женским, а 23 февраля — мужским (недаром весь фольклор, анекдоты вокруг этих дней вскрывают эротическую подоплеку праздника). Новые праздники — в частности, День независимости России 12 июня, недавно смущенно переименованный просто в День России, мало кем осознается как реальный праздник — скорее как еще один выходной (то же самое — с днем Конституции 12 декабря). С этими днями календаря в сознании общества не связаны крутые исторические перемены: 12 июня голосовали на президентских выборах, а 12 декабря — за новую Конституцию. Назвать это свободным волеизъявлением масс, конечно, можно, но с натяжкой. В памяти общества были резко обозначены даты 19–21 августа, но власть никак их не отбила в официальном календаре, хотя как раз это надо было сделать: народ действительно отстоял тогда свой выбор. Так что власть плохо, неразумно распорядилась тем, что уже было, не смогла использовать шанс, упустила связь с обществом, оказалась не умеющей думать в исторической перспективе. И — в результате — общество потеряла.