Альберик Д'Ардивилье - Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа Страница 7

Хемингуэй регулярно видел его то тут, то там, особенно в пивной «Липп», что на бульваре Сен-Жермен, куда Джойс часто приходил поужинать с семьей. Но Эрнест был еще слишком робким и, конечно же, пребывал под впечатлением от славы автора книги «Улисс», которую Сильвия Бич опубликовала в 1922 году. Однако Эрнесту повезло, и ничто уже не могло устоять перед его обаянием и его интеллектом. Для Джойса это кончилось тем, что они стали друзьями, в особенности же – компаньонами по выпивке, а это было искусство, в котором Эрнест уже многим дал бы фору. Хемингуэю хватало ума не зацикливаться на обсуждении литературы и не щеголять собственным писательством, так как Джойс был «хороший человек, но – сущая дрянь, особенно если кто-то начинал говорить о писательском ремесле».

Тем не менее главной парижской встречей Эрнеста оказалась Гертруда Стайн. Лесбиянка, эрудитка, серьезный коллекционер произведений искусства, мисс Стайн, как Эрнест стал называть ее с тех пор, возглавляла небольшой храм на улице Флёрюс, где она жила со своей подругой Элис Б. Токлас. Ее квартира являлась возрождением литературных салонов прошлого века: там пересекались все, кто имел хоть какой-то вес в живописи и литературе, и репутации, как и карьеры, строились там или обрывались в зависимости от одного слова или настроения хозяйки. За несколько недель мисс Стайн, восхищенная «необыкновенной красотой» Хемингуэя, открыла для него двери своей квартиры. С тех пор он стал бывать там часто, как только заканчивал свой рабочий день, чтобы разогреться сливянкой и получить один из советов, что щедро раздавала хозяйка, которая, по-видимому, любила «давать уроки». Она быстро признала в Эрнесте неоспоримый талант и правила его рукописи, но она также поучаствовала и в потере невинности Хемингуэем, до которого уже в то время дошло, что все, что он еще не очень понимал, «конечно же, было связано с сексуальностью». И все потому, что хоть Эрнест уже и повидал войну, он по-прежнему находился под пуританским влиянием образования, полученного в Оук-Парке. У мисс Стайн же Эрнест узнал много нового, и он оказался таким послушным учеником, что его рассказ «У нас в Мичигане» она посчитала «inaccrochable»[17].

Через тридцать лет он напишет в книге «Праздник, который всегда с тобой»: «Теперь я пишу рассказы, которых никто не понимает. Это совершенно ясно. И уж совершенно несомненно то, что на них нет спроса. Но их поймут – точно так, как это бывает с картинами»[18]. Хемингуэй, вероятно, думал о Сезанне, которого он открыл для себя – вместе с Пикассо – на улице Флёрюс. «Живопись Сезанна учила меня тому, что одних настоящих простых фраз мало, чтобы придать рассказу ту объемность и глубину, какой я пытался достичь». Вот направление, которое Эрнест даст себе потом, – «написать одну, но верную фразу», избавлять литературу от всего, что загромождает искреннее выражение эмоций.

Первые месяцы в Париже стали для Эрнеста временем счастливым и интересным одновременно. Двери перед ним открывались одна за другой: менее чем за полгода он перезнакомился со всеми ведущими авторами, жившими в столице, и пока у него все было хорошо с Хедли. В Париже в Эрнесте также возродилась старая страсть, оставшаяся со времен Сан-Сиро, – лошади. С прилежанием, которое у него присутствовало во всем, чем он занимался, он быстро стал завсегдатаем и экспертом на ипподромах. Он оказался даже в то время единственным иностранцем, имевшим доступ на тренировки, и это считалось важным преимуществом, когда дело доходило до ставок. А Эрнест был более чем зритель, он был игрок, хотя, будучи эстетом, ценил он и представление: «Все так красиво в этом моросящем свете. Дега мог бы написать эту сцену и передать этот свет, так что все выглядело бы на холсте более настоящим, чем в реальности, – скажет он в 1950 году Хотчнеру, с которым они оказались в Париже. – Такой и должна быть роль художника. Нужно, чтобы на холсте или на печатной странице он схватывал вещь с такой правдивостью, чтобы его восторженность продолжалась в творчестве». Удивительно, но можно констатировать, что тридцать лет спустя литературные приоритеты Эрнеста останутся прежними: правда, честность и искренность. Все – литература, даже скачки. В настоящее же время, однако, Эрнест искал в них не вдохновение. Ему были нужны деньги. Он играл, иногда выигрывал достаточно и мог жить на это шесть или восемь месяцев, но, конечно же, и терял тоже, причем больше времени, чем денег. Ибо главным делом Эрнеста оставалась литература. Надо было писать, биться за каждое слово, узнавать это ремесло, чтобы стать, наконец, писателем.

За фасадом этой, казалось бы, беззаботной жизни Эрнест на самом деле жил в страхе не стать великим человеком, каким он уже начал себя ощущать где-то глубоко в душе. А для этого имелось лишь одно решение: работа, работа и еще раз работа. «Ничто не дается ему легко, – писала сценарист Дороти Паркер. – Он борется, создает слово, стирает его и начинает все сначала […] Это абсолютное мужество». Пот, удача, мужество, как на ринге, и так просто Эрнест бой никогда не бросит. Это то, что отличало его от американской богемы, которая за несколько лет захватила Париж. В статье для «Торонто Стар» от 25 марта 1922 года Хемингуэй не пожалел достаточно суровых слов, чтобы описать этих аферистов с бульвара Монпарнас: «Пена нью-йоркского квартала Гринвич-Виллидж была недавно снята большой шумовкой и перенесена в квартал Парижа, прилегающий к кафе «Ротонда» […] Странно выглядят и странно ведут себя те, что теснятся за столиками кафе […] Все они так добиваются небрежной оригинальности костюма, что достигли своего рода единообразной эксцентричности […] Почти все они бездельники, и ту энергию, которую художник вкладывает в свой творческий труд, они тратят на разговоры о том, что они собираются делать, и на осуждение того, что создали художники, получившие хоть какое-то признание»[19]. У Эрнеста не было «Ротонды» и не было выбора. Для него немыслимо было, чтобы его хоть чуть-чуть сравнивали с этими людьми, которые пользовались жизнью, не уважая ее и не работая. Для Хемингуэя существовал лишь один девиз: писать.

Для Эрнеста, великого путешественника, Париж будет идеальным портом приписки. Всегда склонный к депрессиям, ставшим следствием его ранений, Хемингуэй плохо переносил французскую зиму и предпочитал сосны, покрытые снегом, дождю и парижским платанам. К счастью, Швейцария и Италия находились недалеко, и молодая пара часто отправлялась туда, чтобы покататься на лыжах и отдохнуть от столичной жизни. В мае 1922 года Эрнест и Хедли побывали в Шамби-сюр-Монтрё, потом добрались до Милана – пешком, через Большой перевал Сен-Бернар. Через несколько недель они оказались в Скио, потом – в Фоссальта, где Хемингуэя охватили военные воспоминания. «Ради Бога, – написал он потом Биллу Хорну, – никогда не возвращайся туда ни при каких обстоятельствах, потому что прошлое мертво». В течение лета Хемингуэй съездил в Германию, и после короткой остановки в Париже вновь покинул столицу и отправился в Константинополь, где ему предстояло освещать греко-турецкий конфликт для «Торонто Стар». В декабре того же года Эрнест вернулся в Швейцарию, на этот раз в Лозанну, где проходила мирная конференция, и там он без колебаний взял интервью у Муссолини, которого назвал потом «самым большим блефом в Европе». Между тем в Париже Хедли уже была готова встретиться с мужем в Шамби, где они планировали покататься на лыжах. Чтобы дать Эрнесту возможность продолжать работу, она взяла с собой все его рукописи и копии. Но бесценный чемодан украли в поезде. «Хедли была в отчаянии, – напишет потом Эрнест. – Мне же было больше жаль ее, чем то, что у меня украли все написанное». В то время, однако, шок был очень силен. Эрнест сел в первый же поезд на Париж, обратился в службу потерянных вещей, вернулся в их квартиру и лишь тогда признал очевидное: все пропало. После стольких лет работы остались лишь два рассказа: «inaccrochable» «У нас в Мичигане» и «Мой старик», история про скачки. Именно эти два текста станут отправной точкой в первом сборнике рассказов Хемингуэя – «Три истории и десять поэм», опубликованном в 1923 году под маркой «Контакт Паблишинг Компани», возглавлявшейся Робертом МакЭлмоном. Тираж получился небольшим, практически символическим, но в конце концов в первый раз Эрнест получил возможность увидеть свое имя на обложке.

Если 1923 год ознаменовал собой реальный дебют Хемингуэя в литературе, то перевернуло жизнь молодого писателя событие совсем иного рода: Хедли, несмотря на все меры предосторожности, забеременела. Вряд ли можно было сказать, что эта новость была встречена с радостью. Едва узнав об этом, Эрнест побежал к мисс Стайн жаловаться на это столь неожиданное изменение. Он же был слишком молод и слишком беден, чтобы становиться отцом. И не помешает ли этот новый человек его работе? Подобные вопросы, очевидно, потрясли Хемингуэя.