Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио «Свобода»-2009 Страница 9

Можно сказать, что нынешняя оперная режиссура действует, опираясь на этот текст Толстого: опера остранянется, причем сразу вся, как таковая. Происходит оживление оперы как жанра, давно уже не воспринимаемого живым чувством, ставшего рутиной, «вампукой». Опера не воспринимается как спектакль, как зрелище, а лишь как площадка для певцов, для знаменитых солистов. Сколько можно слушать арию или песенку герцога в «Риголетто»? Да и зачем ходить в оперу, когда есть сотни записей Паваротти! И вот на сцене режиссер во время такого номера заставляет Паваротти имитировать сношение с фигуранткой. Эффект тот, что американцы называют коротким словом «фан» (не «фак»).

Но идет и другого рода игра: со всякого рода аллюзиями и ассоциациями, связанными не только с оперой, но со сценой как таковой. У Дмитрия Чернякова в «Онегине» это ружье вместо дуэльных пистолетов, из которого после какой-то, не имевшей места у Пушкина — Чайковского возни, нечаянно застрелен Ленский. Это ружье — из Чехова, из его замечания о том, что если в первом акте на сцене ружье, то в последнем оно должно выстрелить. Вообще Черняков — человек, безусловно, изобретательный, и некоторые его ходы отличаются хорошим вкусом. Как он обыграл тот самый длиннющий стол: он рассадил Онегина и Татьяну на противоположных концах; вот вам и визуальный образ их «невстречи», как сказала бы Ахматова. И они вдоль этого стола то сходятся, то опять расходятся и рассаживаются. Хорошо сделано.

Даже сцена письма Татьяны идет за тем же столом. Татьяна не столько пишет, сколько бегает вокруг этого стола, а иногда на него и забирается, и наблюдать эти эволюции Татьяны Моногаровой так же приятно, как смотреть на Машу Шарапову на теннисном корте.

И еще про стол. В последней картине Онегин, явившийся как Чацкий с корабля на бал, представлен каким-то лохом, на которого не обращает внимания наглая прислуга. И тут дальний прицел режиссерской иронии: всё это долженствует изобразить, как не нужна опера в современном мире новых русских, гуляющих за этим столом со своими шлюхами. Один из них — блестящая находка! — с серьгами в ушах.

Галина Вишневская, судя по ее интервью, больше всего возмущалась сценой бала у Лариных. Но ведь бурлескный ее характер продиктован самим Пушкиным — загляните в текст: там и танцуют грубо, и спать заваливаются у хозяев по диванам и на полу. Так и Зарецкий изображен — встающим с дивана и походя опохмеляющимся.

А одна сцена мне и совсем уже понравилась: ария Ленского. Он явился всё в ту же залу в тулупе и шапке-ушанке — чистый шофер-дальнобойщик, и поет свое «Куда, куда…» — а в это время горничные убирают со стола, и тут же Ольга вертится, заглядывает под стол, ищет упавшую серьгу. Находит и тоже опохмеляется — допивает из какого-то фужера. Вообще же ее линия сделана так, что это не Онегин за ней с понтом волочится, а она на него с самого начала падает.

Я говорю всё это в том же стилистическом ключе, в каком сделана постановка Дмитрия Чернякова. Это забавно, это пародийно и самым, казалось бы, неожиданным образом оживляет, «остраняет» музыку, звучащую как-то если и не по-новому, то свежо. Вот этот контраст между классикой и нынешним дураковалянием и входил в замысел режиссера — как средство подчеркнуть музыку, вывести ее из автоматизма восприятия, оглушенного миллионами исполнений. Резюмирую: мне этот проект и его осуществление понравились. Настроен был на ругань, а вышел довольный. То, что сделал Черняков, лучше фальшивого совокупления Паваротти.

Я понимаю, почему можно всё это не любить. Это время, наше время, их время вызывает отталкивание. Не нужна ни опера, ни историческая правда, ни чувство стиля. Вечное — такова уж его природа — в человеческом восприятии сливается с мертвым. Бывают эпохи, что называется, застойные, когда всё консервируется, и эти консервы выдаются за бессмертие. А ты и сам в этом времени, в этой эпохе застрял, и это было жизнью, и любовью, и славой. И помнишь это, и помирился на этом — и вдруг выносит в зал, когда-то бывший твоим, а тут другие и другое, и ходит по сцене и залезает на стол красивая Татьяна Моногарова. Другие играют в твои игрушки, и не понимают, и ломают их.

Кукла сломана, но продолжает пищать…

Это фрагмент программы «Поверх барьеров» от 29.04.2009

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/1618868.html

Апокалипсис завтра

Тот факт, что либеральная исследовательница российских элит захотела примкнуть к правящей партии, сегодня уже не удивляет, прецеденты были, об одном из них я и сам писал (Никита Белых). Тут, однако, другой случай. Ольга Крыштановская, в отличие от Белых, без работы ни в коем случае не оставалась, ее позиция ученого «над схваткой» куда как благоприятна в нынешней неопределенной ситуации. Исследовательской работе сейчас, слава богу, не мешают, найди только под нее какой-нибудь «грант». Крыштановская, как можно понять, и не собирается порывать со своей научной работой. Так зачем ей понадобилось связывать себя с «партией власти»? какой черт понес ее на эти галеры? — как восклицал герой Мольера.

Дело в том, что, по словам Ольги Крыштановской, ситуация сейчас как раз определилась, и надолго — на 30–40 лет. Это — временной запас нынешнего режима, считает она. Демократии в России нет и в обозримом будущем не будет, но в ней воспроизвелся ее традиционный властный паттерн — авторитаризм. Нынешний режим отличается в лучшую сторону от советского: во-первых, он не претендует на идеологическую монополию, во-вторых, правильно развернут в отношении экономики, то есть отошел от социалистической модели, запрещающей частную экономическую активность. Ошибки есть, но власть учится на них, а что касается свободолюбивой интеллигенции, то разрешены отдушины для спуска паров, вроде «Новой Газеты», радио «Эхо Москвы» и чего-то еще, должно быть Большого театра, на сцене которого нынче Онегин убивает Ленского в драке на пьянке у Лариных.

Я далек от того, чтобы в решении Ольги Крыштановской искать какие-то неблаговидные мотивы. Полагаю, что она таким образом реагирует не на специфически российскую ситуацию, а на глобальные тенденции, в которых при очень большом желании можно усмотреть свертывание демократического проекта. Отнюдь не демократический Китай становится одним из лидеров мировой экономики, а кое-где на Западе подумывают, не отдать ли подданных мусульманского вероисповедания под юрисдикцию шариата. Россия при таком понимании мирового процесса остается, так сказать, при своих, да и ладушки.

Тем не менее факт остается фактом: Россия — не Китай. Специфика России сейчас в том, что власть в ней по существу легализована как если не монопольный, то основной коррупционер. А в Китае всё же коррупционеров из партийной верхушки время от времени расстреливают. Воровство в Китае — соблазн, но не система. Трудно, да попросту невозможно представить себе, что такая — российская — система власти сможет грамотно реагировать на экономические вызовы, идущие по нарастающей.

Но на 30–40 лет ее хватит, думает Ольга Крыштановкая. А вообще-то всё меняется, и Россия изменится, мало ли какие возможности впереди. И одна из этих возможностей: глобальное потепление приведет, скажем, к перемене климата в Сибири, и тогда ее можно будет вовлечь в экономический оборот в полном объеме.

Сказать такое — не потерять ли разум? Масштабное потепление Сибири означает в частности исчезновение тундры, под которой таятся сейчас скованными апокалиптические запасы углекислого газа. И вообще: всемирный потоп — вот обстановка сибирского потепления.

Ольга Крыштановкая всё это, конечно, знает. Те тридцать-сорок лет, о которых она говорит, это не резерв нынешней власти, но тот срок, который она надеется прожить сама. А теплая Сибирь тут выскочила по законам бессознательных проговорок и означает — после меня хоть потоп.

Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/1612037.html

Россия Гоголя

Борис Парамонов: Исполнилось двести лет со дня рождения Гоголя — самого таинственного русского писателя. То, что в нем есть некая страшная тайна, начали понимать как раз к прошлому его, столетнему юбилею. Прошло еще примерно сто лет, когда к этой теме стало возвращаться русское культурное сознание, когда переиздали или впервые издали в России книги Розанова, Мережковского, Бердяева, Набокова. Правда, неясно, насколько широко читаются эти книги, но эти они теперь доступны и желающие — опять же, если найдутся таковые, — могут с ними ознакомиться. В русском интернете встречаются толковые рефераты о Гоголе, с привлечением всех упомянутых авторов, но это, похоже, уже вузовский уровень. Интересно, как Гоголя изучают в школе. В советское время он трактовался совершенно превратно — как сатирик и обличитель язв старинной русской жизни, вроде крепостного права и царской бюрократии. Это — вопиющее непонимание Гоголя, сложившееся, впрочем, еще до большевиков, в традиции русской либеральной мысли, идущее от Чернышевского, от его пресловутых «Очерков гоголевского периода русской литературы». Гоголь считался основателем так называемой натуральной школы, в позднейших марксистко-советских трактовке — «критического реализма». Ну а реализм в России известно какой: крепостничество, царизм и чиновники-взяточники. Гоголя считали их обличителем, а с высоких трибун даже раздавались призывы: для искоренения наших недостатков нам нужны новые Гоголи и Щедрины.