Е. Полевой - По ту сторону китайской границы. Белый Харбин Страница 9

Но, говоря о красочности праздничного Фудзядяна, мы имели в виду конечно не это примитивное и наивное суеверие, а то, что делается во время праздников на его улицах, постоянно снова и снова заполняющихся разнообразными, то более скромными, то более пышными, но всегда красочными и оригинальными, карнавальными шествиями. Особенно грандиозно бывает шествие с драконом, которым заканчивается празднование нового года.

Пробиваясь в надвигающихся сумерках сквозь густую толпу, заливающую от края и до края узкие улички Фудзядяна, вы еще издали замечаете сотни колыхающихся на ходу китайских фонариков, двигающихся вам навстречу. А за ними выплывает и огромный светящийся дракон, прекрасно сделанный из материи и художественно расписанный по ней, который, извиваясь и волнуясь, как будто ползет по мостовой. Он имеет обычно метров 20—25 в длину, и его несут на особых шестах люди, помещенные внутри его, ноги которых, ступая по мостовой, кажутся его собственными бесчисленными лапами. Дракон весь освещен внутри теми же китайскими фонариками, и их свет, пробиваясь сквозь скрывающую их материю, превращает все тело в светящееся мягким зеленоватым фосфорическим светом.

Его несут так искусно, что на некотором расстоянии создается полная иллюзия живого легендарного чудовища, ползущего среди несметной людской толпы.

Впрочем живость и красочность китайских уличных процессий можно наблюдать не только во время этих праздничных карнавалов, но часто и в обычные дни. Достаточно для этого повстречаться на улице со свадебной или особенно с похоронной процессией. А в кишащем людьми Фудзядяне их можно встретить по нескольку в день.

Харбин и Фудзядян — это полюсы современного международного бытия Китая. Харбин — это старая, уже присохшая, болячка на теле нарождающегося молодого Китая.

Но и сейчас еще этот город фокстротирующих мертвецов и разложившейся плесени российского беженства презирает Фудзядян с высоты своей воображаемой культуры, о подлинном лице которой он не имеет даже приблизительного представления и которая состоит в его понимании исключительно в умении носить смокинг и развязно болтать салонные благоглупости. Фудзядян в массе своей уже научился ненавидеть и презирать ее харбинские проявления и ее харбинских лжепророков, явившихся когда-то в Китай в роли его поработителей, и эксплоататоров.

Новый, молодой Китай, уже поднявший знамя борьбы с насилием как иноземных капиталистов, порабощающих и разоряющих китайский народ, так и своих собственных доморощенных феодалов и эксплоататоров, выжимающих из этого народа все его жизненные соки и распродающих его хищникам мирового империализма оптом и в розницу, доведет эту борьбу до победного конца и протянет тогда руку дружбы и международной солидарности трудящимся всего мира. Но пока этой победы нет, пока еще ведется ожесточенная борьба за нее, пока китайский рабочий и крестьянин несут ярмо капитализма, — до тех пор не будет изжита окончательно и пропасть, отделяющая Харбин от Фудзядяна и превращающая Фудзядян в своеобразное харбинское гетто.

Еще очень недавно, всего десять лет назад, на Уссурийской дороге можно было видеть в составе поездов специальные вагоны с надписью: „Для китайцев“. Октябрьская революция, докатившись до берегов Тихого океана, смыла позорные надписи со стен вагонов и утвердила на советской территории равноправие всех трудящихся без различия их национальностей. Китайский Октябрь сотрет с лица земли и демаркационную грань между Харбином и Фудзядяном.

ХУНХУЗЫ

Когда русские произносят слово „хунхуз“, они мыслят — „разбойник“, и потому в их понимании это слово совершенно теряет свои первоначальный подлинный смысл и совершенно искажаются исторические истоки того явления, которое известно под общим названием „хунхузничества“. Хунхузничество играет в жизни Китая и, в частности, Северной Маньчжурии огромную роль и в существе своем отнюдь не может быть приравнено к простому и трафаретному разбойничеству.

В точном переводе на русский язык слово „хунхуз“ означает „независимый храбрец“, и эта дословная расшифровка названия тех людей, которые буквально терроризируют мирное население почти всех без исключения районов, прилегающих к КВЖД, гораздо точнее передает внутренний смысл и социальное значение того грозного и единственного в своем роде общественного явления, которое носит название „хунхузничества“.

Хунхузничество уходит своими корнями в настолько далекие глубины китайской истории, что судить об его первоисточнике и первоначальном происхождении пока не представляется возможным. В историческом разрезе оно остается пока недостаточно обследованным; в социальном же своем разрезе оно несомненно имеет много общего с тон русской вольницей, которая 400—500 лет назад бежала от непосильных поборов и произвола царских чиновников и помещиков в привольные и в то время еще свободные южно-русские степи, на Дон, на Кубань и в Приуралье, а позднее — и в далекую дикую сибирскую тайгу, чтобы укрыться там от притеснений, преследований и крепостной неволи и превратиться в таких же свободных храбрецов, с оружием в руках отстаивающих свою независимость и время от времени совершающих набеги на бывших своих притеснителей, а затем возвращающихся в свои вольные станицы и сечи с богатой добычей. Только исторические и географические условия существования этих двух вольниц — русской и китайской — оказались настолько разными, что в конечном результате они перестали походить друг на друга. Однако и сейчас еще китайские хунхузы постоянно пополняют свои ряды людьми, которые бегут от поборов и произвола властей, от безудержной эксплоатации их хозяевами или от экономической кабалы, в которую их, как мух, загоняют цепкие и жадные, как пауки, богатые китайские купцы, которые знают, что ни на кого из этих пауков и эксплоататоров они не только не смогут найти никакой управы в современном китайском суде, но что даже и самая борьба с их произволом может кончиться жесточайшим наказанием каждого жалобщика. И тем не менее современное лицо и судьба хунхузничества настолько отличны от лица и судьбы старой русской вольницы, что сравнивать эти явления до конца значило бы делать не соответствующую действительности и ничем не оправдываемую натяжку.

Хунхузы никогда не действуют поодиночке, а составляют отдельные вооруженные отряды, которые носят на русском языке несколько презрительное название „шаек“ и состав которых в количественном отношении бывает довольно разнообразен, начиная от 10—20 человек и достигая в отдельных случаях нескольких сот или даже тысячи. Такие шайки составляются обычно отдельными главарями (по-китайски — „да-е“). Только самые мелкие шайки, численностью от 10 до 20 человек, сами выбирают из своей среды своих главарей — „дан-дзли-ди“. Главари шаек не живут при них и потому назначают в качестве непосредственных их начальников особых „старшинок“. Эти старшинки находятся безотлучно при шайках и являются единственными лицами, выделяющимися из их состава. Никакого другого подразделения на старших и младших в шайках нет, и каждая шайка представляет собою как бы вооруженное братство, все члены которого равны, связаны общей клятвой и круговой порукой и обязаны приходить на помощь друг другу хотя бы ценою своей собственной жизни. Всякое ослушание старшинки, а равно и ссоры членов шайки друг с другом, караются смертью. Старшинки принимают участие во всех выступлениях шаек и руководят ими. В случае болезни или очень редкого отсутствия старшинка передает шайку одному из хунхузов по своему усмотрению и на это время теряет свое право распоряжения шайкой, которая таким образом управляется всегда единолично.

Главари шаек — „да-е“ — живут обычно отдельно от них в поселках иди крупных городах, занимаются коммерцией, очень часто состоят членами местных коммерческих обществ и занимают иногда даже то или иное видное общественное положение. Это дает им, а через них и их шайкам, прекрасную осведомленность и правильную ориентировку в выполнении их замыслов, позволяя кроме того своевременно обезвреживать меры, принимаемые китайскими властями против хунхузов. Люди, живущие и работающие рядом с таким главарем, не подозревают конечно, что рядом с ними „да-е“ шайки хунхузов.

Так например одним из таких „да-е“ шаек, оперировавших в районе лесных концессий восточной линии КВЖД между станциями Имяньпо и Ханьдаохедзы, был китаец по прозвищу „Тян-дун“. Он возглавлял даже не одну шайку, а целый их отряд, включавший в свой состав от 10 до 15 шаек общей численностью в различное время от 300 до 1 000 человек. Иногда он появлялся в районе деятельности этих шаек и в этих случаях устраивал свой штаб на китайском базаре на 30-й версте концессионной ветки, идущей от станции Яблоня. Появляться среди людей он не любил и жил во втором внутреннем дворе усадьбы одного китайского лавочника, который служил „агентом связи“ между ним, с одной стороны, и администрацией концессии — с другой. Этот агент связи с шайкой был хорошо всем известен, но китайское командование, не державшее в этом районе достаточных воинских сил, не решалось ничем его обидеть, опасаясь мести со стороны хунхузов. Обычно же Тян-дун жил в Мукдене под своей настоящей фамилией, был влиятельным человеком в купеческом мире, имел три солидных дома и маслобойный завод. Впоследствии он вступил в регулярные китайские войска в чине полковника, и только это обстоятельство выяснило для всех прежнюю двойственность его профессии.