Дмитрий Мережковский - Россия и большевизм Страница 9

Скинь маску, дьявол, открой лицо и не ругайся над Крестом Господним: он тебя убьет.

«МОЯ ОБМАНУТАЯ ВЕРА В ПОЛЬШУ»[19]

Некоторые статьи этой книги написаны около полугода тому назад. И протекающее время не только не опровергает моих положений, — оно их подтверждает.

Точка зрения, с которой в книге рассматриваются явления большевизма и события Европы, позволяет видеть внутреннюю их логику и предугадывать, в общих чертах, их течение. Нам, современникам, особенно трудно проникнуть в главный смысл происходящего; у нас нет перспективы, мелкое порою заслоняет от нас крупное, случайное и обманное покрывает истину. Понять, или хоть приблизиться к пониманию происходящего в его сути, уловить единую линию, можно лишь став на самую глубокую точку зрения — религиозную. Под этим вечным знаком и написаны статьи моей книги.

Европа жаждет мира и спокойного труда. И обманывает себя, думая, что может достичь успокоения, пока Россия задыхается под игом новых варваров. Обманывает себя, считая, что может экономически преуспевать, пока целый соседний народ вымирает от голода, убеждая себя, что застрахована от внутренних потрясений, хотя у III Интернационала есть такая база, как Россия. Обманывает себя, ибо закрывает глаза на религиозную сущность властвующего в России Интернационала, на главный принцип его, от которого он может отказаться, лишь перестав существовать.

Рано или поздно Европа это поймет. Мы хотели бы верить, что поймет не слишком поздно.

В книге, в моих статьях, я и теперь не мог бы изменить ни одного слова. Есть лишь одна частность, о которой я хочу упомянуть. Это моя обманутая вера в Польшу. Я верил в душу, сердце и разум братского польского народа. Я и теперь верю в его душу, если эта душа — бессмертный польский мессианизм. Но ослепленный разум Польши закрыл ее душу и сердце. Мир, который она подписала с большевиками, — уничтожил или отдалил на долгие годы мир ее с Россией, такой насущно необходимый обеим соседним странам. Не видеть этого может только тот, кто не видит возможности воскресения России или не хочет его.

И совсем не в условиях Рижского мира дело, не в том, «выгодны они или нет для России». России нет, и не с Россией, а с ее лютейшими врагами Польша заключила мир, уж для них-то во всяком случае выгодный. С этой точки зрения безразличны условия мира; существует только одно: факт мира.

Я самый убежденный сторонник безусловной свободы самоопределения народностей. Я совершенно уверен, что если бы Польша отнеслась к соседнему братскому народу сознательно, если бы она поняла смысл своей августовской победы, этого «чуда над Вислой», и через две-три недели стала бы разговаривать с Россией (освобожденной) — эта Россия не стала бы торговаться с нею. Русский народ давно понял, что лучше иметь малую территорию, чем никакой. Сейчас он не имеет никакой: все большевистские.

Повторяю: мы, пережившие и понявшие большевизм в России, мы неизменные и твердые сторонники свободной жизни и самостоятельности всех народностей, даже самых мелких. Всех, кто этой свободы пожелает и пока будет находить возможным и выгодным для себя существовать самостоятельно. Это так ясно, и необходимость предоставления свободы другим так очевидна для нас, русских, знающих ценность свободы, — что мы лишь можем удивляться опасному ослеплению многих в Европе.

Не «территории», не «границ» не простит Польше будущая Россия, а самого мира с ее палачами. Не простит и Польша России: ведь мы труднее всего прощаем тому, кому мы сделали зло. Не страшна ли эта грядущая, длительная вражда — пусть даже не война, но вражда, — двух народов, вражда вопреки разуму, требующему от них мира и дружелюбия?

Вера в Польшу, которая диктовала мне многие строки в этой книге, — превратилась ныне в боль за Польшу. Я слишком люблю ее сердце, — ее историю, ее великих людей, Мицкевича, Красиньского, Словацкого, Товянского, всю ее героическую борьбу, проходившую под четырехконечным знаком — знаком креста. И вот, на пороге своего возрождения Польша Кресту изменила. Не предстоит ли ей Голгофа новая?

Под вечным знаком Креста ныне начинается медленное, тяжкое, но крепкое восстание России из пепла. Это уже не вера наша — это мы знаем, это действительность. Каковы бы ни были времена и сроки, обещание не обманет. Третья, новая, свободная святая Россия — идет.

Июнь 1921 г.

Париж

РЕЧЬ НА МИТИНГЕ В СОРБОННЕ[20]

Россия ныне отсутствует в сонме великих держав, как сила политическая. Мы, русские, не сомневаемся — и не только мы, но и те из иностранцев, которые видят дальше завтрашнего дня, не сомневаются, что неизбежен и, может быть, ближе, чем это многим кажется, тот день, когда Россия снова вступит в сонм держав, как великое государство. Ибо великий народ не может не быть великим государством. А величие России доказано всем прошлым — и настоящим.

Да, я смело говорю: и настоящим. Так страдать, как сейчас страдает русский народ, и все-таки оставаться живым не может народ ничтожный. А что русский народ жив, это несомненно уже по тому, что страдания России есть страдания мира, и что отсутствием России равновесие мира будет нарушено. Неблагополучно в мире сейчас, потому что России нет; и будет неблагополучие, пока снова не будет России.

Можно сказать, что чем больше Россия отсутствует в мире, как явная сила политическая, тем больше присутствует, как тайная сила духовная.

Для того чтобы сделать осязаемым присутствие духовной русской силы, достаточно назвать только два имени: Л. Толстого и Достоевского. Достоевского, особенно. Ведь именно он предрек все то, что сейчас происходит в России. Но если первая половина пророчеств его — о нашей смерти — уже исполнилась с изумительной точностью, то не исполнится ли с такою же точностью и вторая половина этих пророчеств — о нашем воскресении?

И не только все то, что сейчас происходит в России, предрек Достоевский, но и все то, что происходит в мире.

«Всемирное объединение народов», не внешнее, насильственное, огнем и мечом, а внутреннее, свободное, «в духе и в истине», Достоевский предрек как единственное спасение человечества. И главную силу, ведущую к этому объединению, видел он в силе религиозной, христианской, именно той, которая присуща России по преимуществу.

«Свет с Востока» — ex oriente lux, свет соединяющий, та «молния, которая блистает с востока и видна бывает даже до запада», — вот чем была христианская Россия для Достоевского.

Россия — свет с Востока, Франция — свет с Запада. Франция дала миру ту великую идею, которою доныне он дышит и живет — идею Свободы, идею личности, тоже христианскую по преимуществу. Ибо что такое христианство, как не откровение Личности?

Франция была уже раз светочем мира и будет им снова: вот где наши надежды встречаются с вашими.

Франция — свет с Запада, Россия — свет с Востока: когда эти два света соединятся, то исполнится предсказанное русским пророком всемирное соединение народов в духе и в истине, единственное спасение человечества.

Франция только что прошла через великое испытание; Россия сейчас проходит через испытание еще большее. Сколь ни различны эти два испытания, сокровенный смысл их — один: утверждение Свободы, Прав Человека, Прав Личности не только внутри, но и вне, не только для своего, но и для всех народов; всемирное объединение не мечом и огнем, а в духе и в истине.

Мы собрались сюда из многих земель, из многих народов, в эту минуту, столь грозную для каждого из народов и для всего человечества, — собрались по зову Франции в тот святой город, где родилась Свобода, в город Париж, доныне сердце мира, солнце мира.

И вот почему я не сомневаюсь, что вы, французы, и вы все, друзья Франции, скажете вместе с нами, русскими: во имя свободы мира, во всех испытаниях, во всех поражениях и победах, да будет вечен наш союз.

1925–1825 гг.[21]

Кажется, я недаром начал писать «14 декабря» в 1915 — 16 году, накануне революции. Да, и вообще все чаще кажется, что не совсем верна пословица: «От слова не станется». Нет, иногда и станется. Только — что сказал: «Грядущий хам», и вот уже пришел; только — что сказал: «Петербургу быть пусту», и вот уже пуст. Правда, легче предсказывать дурное, чем хорошее…

Повторяли — заклинали: «Дом, гори! Дом, гори!» и вот, вместо отчего дома — даже не куча пепла, а то, что и назвать непристойно, — С.С.С.Р.

Как сейчас помню: солнечно — снежным, февральским утром, сижу за рабочим столом, в моей петербургской комнате, окнами на Сергиевскую улицу, и пишу о темном, оттепельном декабрьском утре на Сенатской площади, вдруг выглянул в окно и вижу: маленькая кучка солдат вежливо останавливает великолепный собственный автомобиль; из него выходит старая дама в трауре с молоденькой барышней, а «товарищи» садятся в него: и опять все тихо на пустынной улице. Но сердце у меня захолонуло: я уже знал, — помнил, что «началось»… О, это страшное чувство знания — воспоминания — повторенья вечного!