Журнал Русская жизнь - Лень (май 2009) Страница 9

Я не описал никаких обрядов религии и церковной службы, думая, что они никому не интересны и большинством теперь забыты. Про себя же скажу, что я в первое время службы был как верующий человек, слепо верующий, так как не кончил никакой духовной школы и решать религиозные вопросы не в силах, так и остановился в нерешенном состоянии в истинности религии. Ни в какой общине верующих не состою и никаких религиозных обрядов не исполняю. От советских органов я жду защиты, потому что в деревне не все с понятием и потому что я вреда государству не приношу, а мед сдавал в кооперацию, а на деньги опять через кооперацию же выписывал вощину из Вятской губернской пасеки.

Этим и заканчиваю свою безграмотную биографию и прошу ее рассмотреть.

1931 года, 2 августа

Ляховского сельсовета деревни Звягинской

гр-н Иван Степанович Карпов

Публикацию подготовил Владимир Щипин

Печатается по: Государственный архив Архангельской области. Ф. 615. Оп. 3. Д. 150. Списки лиц, лишенных избирательных прав, и жалобы на неправильное лишение избирательных прав.

Ярослав Леонтьев

Буйные шиши

Махновцы Смутного времени

Если Гоголь хотел кого-либо ославить, то хоть святых выноси лет этак на двести. Так-то и произошло с чем-то не потрафившим ему Загоскиным. Cупруга городничего Анна Андреевна спрашивает Хлестакова: «Так, верно, и „Юрий Милославский“ ваше сочинение? - Да, это мое сочинение, - отвечает Иван Александрович. - Ах, маменька, - возражает Марья Антоновна, - там написано, что это господина Загоскина сочинение». Но Хлестаков, нимало не смутившись, подтверждает: «Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой „Юрий Милославский“, так тот уж мой».

Этот обмен репликами оказался убийственным приговором для автора исторического романа «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году». Между тем роман, напечатанный в 1829 году и выдержавший восемь прижизненных переизданий, имел необыкновенный успех. Его выход приветствовали Пушкин, Жуковский, старший Аксаков… Пушкин, к примеру, писал в своей рецензии: «Господин Загоскин точно переносит нас в 1612 год. Добрый наш народ, бояре, казаки, монахи, буйные шиши - все это угадано, все это действует, чувствует, как должно было действовать, чувствовать в смутные времена Минина и Авраамия Палицына. Как живы, как занимательны сцены старинной русской жизни!» Ему вторил Сергей Тимофеевич Аксаков: «Наконец словесность наша обогатилась первым историческим романом, первым творением в этом роде, которое имеет народную физиономию: характеры, обычаи, нравы, костюм, язык… Это небывалое явление на горизонте нашей словесности».

Загоскин, которого называли теперь русским Вальтер Скоттом, получил от Николая I перстень за роман, а за единственную хулительную рецензию, появившуюся в «Северной пчеле», ее редактор - небезызвестный Фаддей Булгарин - едва не лишился газеты… Так чем же все-таки Михаил Николаевич (тоже, кстати, юбиляр - в этом году 220 лет со дня рождения) не потрафил Николаю Васильевичу. Рискну высказать предположение. Все дело в запорожских казаках, за которых оскорбился Гоголь. Вчитайтесь внимательно в такие строки «Юрия Милославского»: «Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие - все угрожало неизбежной погибелью земле русской. Верный сын отечества, боярин Михайло Борисович Шеин, несмотря на беспримерную свою неустрашимость, не мог спасти Смоленска. Этот, по тогдашнему времени, важный своими укреплениями город был уже во власти польского короля Сигизмунда, войска которого под командою гетмана Жолкевского, впущенные изменою в Москву, утесняли несчастных жителей сей древней столицы. Наглость, своевольство и жестокости этого буйного войска превосходили всякое описание. Им не уступали в зверстве многолюдные толпы разбойников, известных под названием запорожских казаков, которые занимали, или лучше сказать, опустошали Чернигов, Брянск, Козельск, Вязьму, Дорогобуж и многие другие города».

Стерпеть сравнение с разбойниками для потомка полковничьего запорожско-шляхетского рода и главного мифотворца Запорожской Сечи было выше его сил. Полистайте начальные страницы «Гоголь в жизни» Вересаева, где собраны сведения о предках писателя, фамилия которого происходила от казацкого прозвища основателя рода Остапа, полковника Подольского, а затем Могилевского. (Слово «гоголь» по-староукраински означает «селезень»). Евстафий (Остап) Гоголь был сподвижником гетмана Правобережной Украины Петра Дорошенко. Когда в борьбе за власть на Украине левобережный гетман Иван Самойлович разбил войско Дорошенко, то полковник Остап Гоголь вместе с сыном Прокопом и верными им казаками не поддался на уговоры Самойловича, передал непокоренную Могилевскую крепость Речи Посполитой и перешел на службу к воинственному польскому королю Яну III Собесскому. В награду Остап и сын получили в 1674 году от короля жалованную грамоту («За приверженность к нам и к Речи Посполитой благородного Гоголя, нашего могилевского полковника… поощряя его на услуги, жалуем нашу деревню, именуемую Ольховец…») и осели в Польше. В том же году Остап Гоголь стал наказным гетманом и получил булаву от короля.

Генеалогией Гоголя интересовался еще первый биограф писателя Пантелеймон Кулиш. Современный автор В. Батурин, идя по его стопам, останавливается на таком примечательном факте: в 1792 году, оформляя документы на дворянство, секунд-майор Афанасий Гоголь-Яновский специально утаил имя Остапа и назвал своим прадедом не его, а никому не известного полковника Андрея Гоголя. «В связи с этим фактом, всплывают в памяти имена сыновей легендарного Тараса Бульбы», - отмечает Батурин. То, что дед писателя хотел этим наложить печать забвения на полонофильство своего прапрадеда, - объяснимо, но зачем его внуку понадобилась такая подмена - не ясно.

25 лет от роду Гоголь задумывал написать историю Малороссии в «шести малых или в четырех больших томах». В «Северной пчеле» он даже поместил объявление «Новые книги. Об издании Истории Малороссийских Казаков, сочинения Н. Гоголя (автора „Вечеров на хуторе близ Диканьки“)», в коем анонсировал и просил о помощи одновременно: «До сих пор еще нет у нас полной, удовлетворительной истории Малороссии и народа… Я решился принять на себя этот труд… Около пяти лет собирал я с большим старанием материалы, относящиеся к истории этого края. Половина моей истории уже почти готова, но я медлю выдавать в свет первые Томы, подозревая существование многих источников, может быть мне неизвестных…»

И далее он просил «просвещенных соотечественников» адресовать ему оные «в С.П.Б. или магазин Смирдина или прямо в мою квартиру, в Малой Морской в доме Лепена, Н. В. Гоголю». Тогда же, в январе 1834 года он делился в письме историку Погодину: «Я весь погружен теперь в историю малороссийскую и всемирную; и та, и другая у меня начинает двигаться… Ух, брат! Сколько приходит ко мне мыслей теперь! да каких крупных! полных, свежих!… Малороссийская история моя чрезвычайно бешена, да иначе, впрочем, и быть ей нельзя. Мне попрекают, что слог в ней уж слишком горит, не исторически жгуч и жив; но что за история, если она скучна!»

Романтическая идеализация запорожского казачества не просто вдохновляла Гоголя - она пленила, околдовала, заставляя выдавать желаемое за действительное. И он действительно умел заставить историю двигаться, но вот только не всегда в верную сторону.

Батько из Бреста

Автор бессмертного «Тараса Бульбы» лукавил, изображая запорожцев заклятыми врагами ляхов с молока матери и до скончания века. Бывали и другие времена, когда запорожцы были верными слугами Его Королевской Милости, как тогда было принято говорить в Речи Посполитой, и сам Богдан Хмельницкий находился на королевской службе в качестве Чигиринского сотника. На Руси их называли «черкасами» (существует версия о том, что ядро как запорожских, так и донских казаков составили черкасы - потомки черных булгар, а затем донских булгар-ясов), и не было врага более лютого при самозванцах у «москвы» (как они величали наших предков). Землепашцам, посадскому люду, смиренным инокам - всем доставалось на орехи от воинства батьки Лисовского, на три четверти состоявшего из «черкас» в лихие времена самозванцев и польских претендентов на Московское царство. Особенно охочи были лисовчики до беззащитных монастырских обителей, которые грабились ими нещадно. Свидетелей эти сухопутные пираты в живых предпочитали не оставлять: множество монастырских насельников богатых обителей и скромных лесных пустыней сложили головы под ударами казацких сабель.