Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века Страница 117

Имя Вяч. Иванова несомненно вошло в сознание Кондратьева еще во время публикации «Эллинской религии страдающего бога> на страницах «Нового пути», сотрудником которого Кондратьев состоял и на вечерах которого бывал[912]. Это было едва ли не первым вообще контактом сравнительно молодого (хотя уже несколько лет к тому времени печатавшегося во многих петербургских повременных изданиях) поэта с «новой литературой», который тем отчетливее отложился в памяти и все время всплывал при самых разных разговорах с эпистолярными собеседниками и при воспоминаниях о начале литературной биографии. Занимая маргинальную позицию во всех литературных предприятиях своего времени, Кондратьев тем не менее весьма активно стремился к утверждению своего положения в литературе как не эпигона, а истинно самостоятельного наследника великой русской литературы, такого же, каким, с его точки зрения, были чрезвычайно интересовавшие его А.К. Толстой, Майков, Щербина — и далее, и далее, вплоть до Ф. Туманского и Авдотьи Глинки. Тщательно оберегаемая самостоятельность творческого развития и явилась, как нам представляется, основной пружиной напряженности в отношениях с Ивановым, отголоски которой явственно слышны в двух публикуемых письмах (единственно и сохранившихся: ранний архив Кондратьева едва ли не полностью погиб во время его странствий и скитаний после 1917 года).

Вообще при попытке воссоздать как личный, так и литературный облик Кондратьева, следует иметь в виду характеристику, данную ему В.А. Зоргенфреем: «благодушный не без лукавства»[913]: соблюдая внешнее почтение и даже смирение перед своими гораздо более авторитетными в литературе собеседниками, Кондратьев в то же время совершенно определенно, хотя и в завуалированной форме, выражает свое несогласие с ними, доходящее иногда до прямых насмешек, как в случае с Леонидом Андреевым, описанном в одном из его мемуарных фрагментов.

Первое из публикуемых писем является вполне формальным приглашением на чтение «мифологического романа» «Сатиресса»[914], изданного через несколько месяцев после чтения. Нам неизвестно, побывал ли Иванов на этом чтении, но судя по тому, что роман вскорости был напечатан[915], никаких серьезных замечаний, к которым автор счел бы нужным прислушаться, во время чтения высказано не было (Кондратьев весьма тщательно работал над своими произведениями и вовсе не спешил их печатать, доводя до возможного со своей точки зрения совершенства).

Значительно более существенно письмо второе, отражающее серьезную размолвку между двумя писателями.

Насколько мы можем восстановить его предысторию, она такова. Уже в 1907 году Кондратьев испытывает какое-то напряжение в столкновениях с Ивановым. 21 апреля, предлагая «Скорпиону» издать один или два томика своих рассказов, он сообщает Брюсову: «В «Оры» или «Шиповник» мне, откровенно говоря, не хотелось бы обращаться. Слишком уж я не подхожу к тому и другому книгоиздательству»[916]. Во время обсуждения в «Академии стиха» доклада Вяч. Иванова, ставшего потом знаменитейшей статьей «Заветы символизма», Кондратьев выступил с рядом возражений, отвергнутых Ивановым с «добродушным высокомерием»[917]. Вероятно, в то же время Кондратьев вспоминал историю, являющуюся явной ошибкой его памяти, о которой много позже он рассказывал так: «Эти два поэта (Иванов и Анненский. — Н.Б.) не очень любили друг друга. Вяч<еслав> Ив<анов> не мог, кажется, простить Анненскому приоритет последнего. Оба занимались исследованиями культа Диониса, и мы, ученики Иннокентия Федоровича, еще в 7-м классе гимназии знали все, что, несколько лет спустя, Вяч<еслав> Ив<анов> читал как откровение на публичных лекциях в Париже. Я имел как-то неосторожность ему об этом сообщить»[918].

Нараставшее, очевидно, недовольство Кондратьева духом отношений с Ивановым прорвалось 22 апреля 1911 года, что и нашло отражение во втором письме. Обстоятельства конфликта подробно изложены были в уже процитированном выше письме Кондратьева к Г.П. Струве от 10 апреля 1931 года. Чтобы избежать пересказа, приведем пространную цитату из этого письма: «В 1905—6 гг. очень, как известно, расплодились сатирические журналы с изобилием красной краски на обложках. Не знаю, кто давал деньги, но причастные к большинству этих изданий иудеи платили очень хорошо. И значительная часть русских поэтов оказалась не то чтобы на содержании, а в некоторой очень м<ожет> б<ыть> приятной денежной зависимости от этих издателей[919]. <...> Я, впрочем, не будучи связан с этими издателями и довольствуясь моим маленьким чиновничьим жалованьем, не стеснялся выражать свое мнение по вышеозначенному поводу. Случалось мне выражать свое мнение и по поводу так называемых «семитических» рифм. Насколько мне известно, у арабов и евреев гласные выговариваются очень неясно, благодаря чему некоторые евреи-поэты ввели у нас в моду неполные рифмы, иногда с проглатыванием гласных (напр<имер> «мускулы» — «тусклый»), что вполне соответствовало из семитическому уху. На собрании поэтов в редакции «Аполлона» (не помню как назывался тогда кружок, реорганизованный из «Академии Поэтов»[920]) я прошелся неосторожно насчет этих рифм. Тотчас же я обвинен был председательствовавшим тогда на собрании Вячеславом Ивановым в человеконенавистничестве. Я даже растерялся от неожиданной страстности нападения В.И., доходившей до предложения вызвать его на дуель <так!>, если я сочту себя обиженным его словами, тем более, что поэтов-евреев в собрании не было (был один еврей, и даже не писатель, но, кажется, игравший не явно кое-какую общественную роль, но он в дебаты не вмешивался и лишь молча слушал). Помня, что вызванный имеет право на выбор оружия, я заявил, что обиженным себя не считаю, но в свою очередь не отказываюсь дать удовлетворение, если В.И. сочтет себя <обиженным> какими-либо моими словами, высказанными при объяснении (я предпочитал рапиру пистолету, из которого не умел стрелять). Дело до дуели не дошло, но Вяч<еслав> Иванов немедленно получил на Высших Женских Курсах кафедру, освободившуюся после смерти Иннок<ентия> Фед<оровича> Анненского»[921].

Хотя далее в том же письме Кондратьев и пытается отвергнуть возможные обвинения в юдофобии и строго разделить свое отношение к евреям и традиционный антисемитизм, уже в эпизоде, ставшем предметом нашего внимания, очевидно, что он подтасовывает факты и таким образом пытается связать вещи несвязуемые.

Прежде всего это, конечно, касается хронологических рамок. В письме к Струве он называет 1905—1906 годы[922], и говорит о финансируемых еврейскими издателями сатирических журналах того времени (в не столь откровенной форме аналогичное обвинение выразилось и в конце публикуемого письма), тогда как описываемый инцидент произошел пятью годами позже, в совсем иную эпоху, когда Иванова уже никак невозможно было обвинять в зависимости от еврейского капитала — не говоря уж о том, что и в 1906 г. он, сколько нам известно, выбирал свою политическую ориентацию иными, не меркантильными способами.

Во-вторых, это касается самого предмета разговора. Кондратьев был далек от какой бы то ни было науки о стихе, пусть даже самой прикладной. 11 апреля 1906 г. он с нескрываемым удивлением сообщал Брюсову: «Как ни грустно, но следует признаться, глубокоуважаемый Валерий Яковлевич, что я лишь 7 апреля, получив Ваше письмо, узнал о существовании ассонансов. Я обращал и раньше внимание на то, что некоторые поэты употребляют не вполне точные рифмы, но названия этих созвучий не знал. Спасибо за науку»[923]. Это вполне могло бы остаться фактом его биографии и не интересовать нас, если бы не публичное выступление, вызвавшее такую резкую протестующую реакцию Иванова. И тут следует прямо сказать, что Кондратьев проявил совершенно непростительное для него невежество. Как известно, он был пылким почитателем А.К. Толстого, автором ценной книжки о его биографии и творчестве и считал себя если не продолжателем, то, во всяком случае, глубоким знатоком его творческих принципов. Однако изложенная Кондратьевым фантастическая теория «семитической рифмы» на деле оказывается несколько трансформированным представлением А.К. Толстого о принципах сильной редукции заударных гласных в рифме. В известном письме к Б.М. Маркевичу от 4 февраля 1859 года он говорил: «Гласные, которые оканчивают рифму — когда нет на них ударения — по-моему, совершенно безразличны, никакого значения не имеют. Одни согласные считаются и составляют рифму. Безмолвно и волны рифмуют, по-моему, гораздо лучше, чем шалость и младость, чем грузно и дружно — где гласные совершенно соблюдены. Мне кажется, что только малоопытное ухо может требовать гласную — и оно требует этого только потому, что делает уступки — зрению. Я могу ошибаться, но это у меня интимное чувство — последствие моей эвфонической организации, и вы знаете, насколько у меня требовательно ухо»[924]. Конечно, у Кондратьева речь идет о примерах более резких, получивших название рифмы неравносложной, но в обоих случаях совершенно ясно, что и то и другое определяется редуцированием заударных гласных в рифме, теряющих свою индивидуальную окраску, а в предельном случае могущих и вовсе «проглатываться».