Анатолий Аграновский - Открытые глаза Страница 12

Однако, стремясь улучшить проект, люди всегда помнят афоризм, популярный в КБ: «Лучшее — враг хорошего!» Расшифровывать сию премудрость следует так: улучшать можно до бесконечности, но идеал, как известно, недостижим, и все последние «слова» науки нам в проект все равно не втиснуть. А сроки мы упустим — это как пить дать. И тогда машина наша, даже лучшая, а не просто хорошая, уже никому не будет нужна. Яичко дорого ко христову дню, а самолет — к сроку. Так что как ни хороша новая идея, но изменять проект уже поздно.

Чаше всего на том и мирились спорщики. Но в самых крупных столкновениях, когда речь шла о принципиальных изменениях в проекте, арбитром приходилось выступать Микояну. Главный конструктор был в таких случаях молчалив, внимателен, сдержан. Выслушивал мнения сторон, выводы своих заместителей и, подумав, произносил решающее слово. Либо он говорил: «По-моему, это стоит проверить», либо бросал короткое: «В задел!»

И спор кончался. Это значило: ставь плотину, закрывай шлюзы — все. Истребитель уйдет на летное поле таким, каков он есть на сегодняшний день. Сколько вам удалось вырвать из будущего, столько и вложите в проект. Остальное — в задел, для следующей машины. И не было еще случая в КБ, чтоб к моменту сдачи самолета «плотина» не накопила огромного запаса новых замыслов, идей, предложений.

…В конце осени, когда рабочий проект был наконец утвержден и листы его перешли в цехи, все на заводе поняли, что теперь-то и начинается самое трудное.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ЗАГУДЕЛА!

– А как, по-твоему, что напоминает этот шум? — спрашивает ведущий конструктор первого реактивного МИГа.

Гринчик поворачивается, смотрит на него.

— Знаешь, я как-то об этом не думал.

— Не задумывался? Это ведь, Леша, совершенно новое явление. Ты прислушайся…

Некоторое время они молча вслушиваются. Стоят они метрах в ста от машины, здесь она не так оглушает, даже можно разговаривать. Машина установлена на заводском дворе, близ сборочного цеха. Вернее, не машина, а один фюзеляж. В нижней его части уже смонтированы двигатели — два новеньких РД-20. Механик «гоняет» их.

— О старом моторе хорошо было сказано, — рассуждает конструктор — рокот. Он ведь именно р-р-рокотал. Как ты считаешь, Леша?

— А этот?

— Шипит с присвистом. Но шум компактный, я бы сказал, густой шум… Мне приходит в голову одно сравнение. Пожалуй, шум реактивного двигателя больше всего похож на шум примуса. Ну, конечно, тысячи примусов сразу. Чему улыбаешься? Не похоже?

— Нет, почему, — улыбается Гринчик. — Я о другом подумал. Вот Колька, мой сын…

– Как он, кстати? Дина пришла в себя? Ты мои приветы не забыл передать?

— Передал. Они оба у меня молодцы. Все в норме. Так вот, я говорю, мой Колька или Ириша будут объяснять своим детям: «Примус? Ну, был такой в старинные времена… Шумел, как реактивный самолет, но только в тысячу раз тише».

— Гм… А что ж, пожалуй, — говорит конструктор. — Между прочим, «примус» – это ведь от латинского «прима» – первый, наипервейший. Тоже когда-то был новинкой… Однако и нам пора включиться в работу.

Двигатели испытывают уже вторую неделю, с начала декабря. До полетов еще далеко, на стапелях продолжается сборка основных агрегатов, но экипажу новой машины разрешили выкатить бескрылый фюзеляж: пусть пощупают своими руками новую технику. Кстати сказать, экипаж первого реактивного истребителя был к тому времени в основном укомплектован: ведущий летчик-испытатель, ведущий конструктор и механик.

К ним присоединятся мотористы, электрики, прибористы, слесари, шоферы, но это позже, когда истребитель придет на летное поле. Пока они работают втроем. Очень многое зависит от того, как сложатся их отношения. И надо же случиться такому совпадению…

Гринчик навсегда запомнил свой первый в жизни полет, не первый самостоятельный, а просто полет, когда он, сидя за спиной другого, опытного летчика, впервые оторвался от земли. Так вот этим летчиком был не кто иной, как его будущий ведущий конструктор. Он поступил в авиационный институт на год раньше Гринчика и к тому времени, когда сибиряк пришел в институтский аэроклуб, летал самостоятельно. Гринчик и упросил «маститого пилота» взять его с собой вместо балласта. А три года спустя к самому Гринчику, ставшему уже инструктором аэроклуба, пришел с такой же просьбой другой энтузиаст, студент-первокурсник, совсем еще мальчишка. И Гринчик показал ему мир с высоты, а после учил летать. Его учеником и был будущий механик реактивного МИГа.

Потом пути друзей разошлись: один стал летчиком, другой — конструктором, третий — строителем моторов. И вот судьба свела всех троих в одном экипаже. В этом ничего не было «фатального»: люди одной школы, они сошлись в поисках настоящего дела.

Конструктору было в ту пору лет тридцать пять. У него широкое простое лицо, светлые, уже редеющие волосы, небольшие серые глаза. И одет просто: темно-синий костюм, сшитый из добротной шерсти, но отставший от моды лет на пять. Так одеваются люди, у которых денег хватает, да времени нет, а вернее, нет желания тратить время на шитье модных костюмов.

Мне достоверно известен такой эпизод: 22 июня 1941 года, в середине дня, нашего конструктора можно было увидеть в цветочном магазине на Петровке. В кармане у него уже лежало воинское предписание, но он урвал часок, примчался за цветами. Продавщицы изумились: «Да вы что, не слышали? Война!» «Знаю, — сказал он. — Знаю, что война. Так ведь дочка… Дочка у меня родилась». И на мгновение цветочный магазин стал оазисом улыбок в потрясенном городе. Женщины наперебой стали советовать счастливому отцу, какой выбрать букет. А через день он вылетел в Ленинград, где провел самые тяжелые месяцы блокады… Ребенок, первый день войны, цветы, блокада — разумеется, я бы не решился взять такую «искусственную» ситуацию, если бы ее не подстроила сама жизнь.

Конструктор всю войну выполнял свое воинское предписание, гласившее: «Привести самолеты в боевую готовность». В блокированном Ленинграде, затем под Москвой он работал на фронтовых аэродромах, налаживая ремонт истребителей, и не одну сотню их вернул в строй. Потом руководил сборкой боевых самолетов-штурмовиков, за что был награжден орденом Ленина. И вот теперь получил новое назначение – ведущим конструктором первого реактивного истребителя.

Он был хорошим инженером, опытным конструктором, был и летчиком, как многие люди его поколения, прошел и эту школу. Но тут требовались качества и иного толка. Надобно было умение подойти к людям, узнать их слабости и сильные стороны, понять, чем они живут. Крепкие нервы нужны для этой работы, и спокойная выдержка, и воля… Видимо, именно здесь закалились те черты характера, которые впоследствии сделали этого человека партийным вожаком коллектива.

Механик тоже не случайно стал членом первого реактивного экипажа. Опытный моторостроитель, работавший в те годы старшим конструктором, он согласился на должность «простого» механика, лишь бы участвовать в новом деле. За работу взялся столь рьяно, что всех «оттер» от двигательных дел. Ну, Гринчика он еще допускал к своему хозяйству: летчик все должен знать. А конструктору заявил прямо: у него своих забот хватает, пусть лучше за машиной следит, а уж в двигателях «мы как-нибудь сами разберемся». И действительно разобрался.

Придя на завод, механик выписал со склада бракованный, негодный к работе РД-20 и принялся возиться с ним. Иногда он затаскивал к себе летчика, иной раз и конструктора приглашал, но чаще работал один. Этот двигатель он разбирал по косточкам, каждую «косточку» прощупывал, сличал с чертежами, смазывал, снова собирал. Так возится с винтовкой образцовый ефрейтор из «Библиотечки солдата». Через неделю механик добился своего: разбуди его ночью, он в темноте, на ощупь соберет двигатель, найдет место каждой детали. Компрессор, камеры, газовую турбину — все знал наизусть. И когда на завод пришли настоящие, кондиционные двигатели, механик экипажа встретил их как старых знакомых. Это сыграло впоследствии немалую роль.

Впрочем, первый запуск прошел до горечи плохо. Может, потому плохо, что торопились: уж больно не терпелось посмотреть реактивную тягу в действии. Как запускать эти двигатели? Каков процесс выхода на режим? Появится ли огненный хвост за машиной? Какой длины будет этот факел? Они ведь понятия об этом не имели. Инструкций не было — откуда? Они ее сами должны были составить, инструкцию… Трактор выкатил фюзеляж на заснеженную дорожку, развернул хвостом на открытое место и уполз. Механик, ревниво глянув на друзей, полез в кабину.

Конечно, хорошо бы для начала проверить все самим, не привлекая посторонних (для них «посторонними» были все, кто не входит в экипаж). Но разве скроешь такую новость от завода? Первый запуск! Высыпали рабочие из сборочного цеха, остановились на почтительном расстоянии. Прибежали молодые ребята из КБ, те подошли поближе. Потом потянулся народ солидный: руководители отделов, бригад, групп. Аэродинамик отозвал Гринчика: «Алексей Николаевич, будьте добры. Как я понимаю, вы им пока не нужны, а у меня к вам дело». Они в последний месяц часто встречались, «утрясали» программу летных испытаний. Наконец вышли из КБ Артем Иванович Микоян, Михаил Иосифович Гуревич и другие заместители главного. День стоял морозный, вскоре все начали переминаться с ноги на ногу, подняли воротники пальто. Пора было начинать. Между тем у именинников как на грех что-то не ладилось. Механик сидел в кабине, в десятый раз проверял многочисленные рычаги и кнопки, конструктор, взобравшись на стремянку, заглядывал к нему в кабину, но молчал. Были они бритые, чистые, в отглаженных рубашках, при галстуках. Волнение выражалось у них по-разному: один краснел, другой бледнел. Пожалуй, они уже чувствовали, что первый блин выходит комом. В чем дело? Ведь вчера – еще в цехе перепроверили все, что можно проверить. Может, мороз мешает? — Володя, ты только не волнуйся — тихо, чтоб не слышали «посторонние», говорит конструктор. – Давай последовательно. Проверим форсунку, свечи. Проверил? Так. Зажигание есть? Есть, говоришь? Погоди, я проверю трубки. Эта продувается. Эта тоже… Что за напасть? Ты только не волнуйся. Давай сначала.