Анатолий Аграновский - Открытые глаза Страница 13

Сменяя друг друга и «совершенно не волнуясь», они снова и снова проверяли все хозяйство. Подошел было к ним двигателист с советами, но и сам не смог понять, в чем тут закавыка. Гринчик поймал тревожный взгляд ведущего, ободряюще улыбнулся: не робей, мол! Конструктор тут же отвернулся, полез на стремянку. «Ох, плохая примета! — подумал он. Потом разозлился на себя: — Суеверным сделался! Приметы стал выискивать, звездочет чертов! Надо было лучше готовить запуск. Ох, позорище! Такой позор на глазах всего завода». Он больше не оборачивался, но все время спиной чувствовал взгляды людей, осуждающие, насмешливые. Сколько времени прошло — полчаса, час?

— Володя, давай спокойнее. Слышишь, черт тебя дери, спокойнее! Значит, так. Зажигание есть? Горючее есть?..

Первым, круто повернувшись на каблуках, ушел Микоян. За ним потянулись остальные. Аэродинамик сказал Гринчику:

— Кстати, Алексей Николаевич, мы получили новые данные, есть там одна любопытная кривая…

— Ладно, ладно, я и так уйду, — сказал Гринчик.— Не к чему меня на кривой объезжать. Уйду, чтоб им не мешать.

Двор опустел. Сумрачная тишина повисла над заводом, обступила со всех сторон бескрылую, жалкую, все еще молчавшую машину.

А в середине дня тишина рухнула. Странный звук рванулся с земли в самое небо, отразился от низких серых туч, вернулся на землю и лег, обволакивая весь завод. Все-таки запустили! Оказалось, все дело в пустяке, в мелочи: один из контактов, вместо того чтобы посеребрить, полудили, а олово окисляется, а пленка на нем — изолятор, Какой же шум поднял потом вокруг этой «мелочи» экипаж самолета! А в тот день они добрались до контакта, наладили, и через минуту запел «пускач» (бензиновый моторчик). Еще через несколько минут заговорили реактивные двигатели… Да, это было похоже на гудение примуса — так же, как львиный рык похож на мурлыканье котенка. Но из тысячи мурлыканий рык не сложится; это был совсем другой звук, могучий, сипловато-низкий, угрожающий, непривычно новый, заставляющий сильнее биться сердца.

Снежная пыль летела мимо окон сборочного цеха, литейного цеха, мимо окон КБ. А навстречу нежданной метели бежали люди. Они размахивали руками, кричали что-то, но что — не разобрать. Они были наказаны за свое нетерпение, не успели увидеть самого интересного. В первый момент из хвоста машины вырвался гигантский огненный факел, полыхнул красным пламенем. Снег тучей поднялся к небу. Тут же начал плавиться и задышал черный асфальт, по нему пошли трещины, потом целые пласты асфальта были вырваны и улетели куда-то вместе с реактивной струей. Полетели и комья мерзлой земли — траншея метров в пятьдесят длиной была вырыта в несколько минут. Двигатели ревели, набирая полную силу, гудели все ровней, все гуще. А у машины шумели, хлопали друг друга по плечу именинники, голодные, чумазые и счастливые.

С того дня и начались наземные испытания.

РД-20 первого образца мог работать только десять часов. Механик берег каждую минуту. Он готов был спорить со всяким, кто заставлял его лишний раз запускать драгоценные двигатели. Даже Гринчика не подпускал к ним. Тот ограничивался пока что «холодными запусками»: сидя в кабине, имитировал последовательно все движения, какие понадобятся в полете, а строгий механик, повиснув на стремянке, экзаменовал его. В КБ было объявлено, что все, кому нужно вести наблюдения и опыты, должны собираться у машины в одно время. Конструкторы из разных бригад присоединялись к экипажу, у каждого были свои заботы, и все вместе они учились здесь.

Мерзли у машины, прыгали на снегу, по-мальчишески толкались, чтоб согреться, и забывали все на свете, когда включались двигатели. Старались подобраться к реактивной струе так близко, чтоб только носа не обжечь, сидели на корточках, следили до ряби в глазах. Вблизи шум был до того могуч, что минут пять потом люди ничего не слышали. Когда глухота проходила, вели раздумчивые беседы и горячие споры. Обычно становились в кружок и совали руки в горячее сопло: так все-таки теплее. «Жаль только, ноги погреть не удается», — жаловался механик почти серьезно. И начинались летучие совещания.

Они учились здесь, потому что шли вперед на ощупь и многое исправляли на ходу. Они шли в неведомое, и эта прирученная ими струя огня была как бы прожектором, освещавшим тьму. Может, это сказано чересчур красиво, но это действительно так. Они изучали новые явления, пришедшие в авиацию вместе с реактивной силой, выясняли опасности, искали пути к устранению их. То, что известно наперед, уже не страшно. Страшно, когда случаи всякого рода происходят в воздухе: там нет времени подумать. А на земле всегда можно довести машину. Только бы знать.

Иногда по неизвестной причине в двигателе вдруг вспыхивал огонь. Первый раз это вызвало сильное волнение, но потом механик привык и, пока двигателисты искали огрехи в конструкции РД-20, сам «домашними средствами» гасил пожары. Способ, им сочиненный, был прост: надо закрыть доступ воздуха, заткнуть брезентом сопло и вводное отверстие, и огонь сникнет.

Но однажды брезент не помог. Обиднее всего было, что и на сей конфуз нашлись свидетели, все начальство собралось у машины. Огонь разгорался, повалил черный дым, началась тревога, прибежали пожарники. А что они могли сделать, когда пожар занимался внутри, в двигателе? Вот если б удалось сбить искру… Механик вооружился гаечным ключом, обмотал лицо тряпками и полез в машину. Только сказал конструктору:

— Ну-ка, держи за ноги!

Внутри было темно, душно, пламя норовило лизнуть лицо. Он упрямо лез вперед, сопел, чертыхался, угодил, наконец, ключом по клапану, сбил огонь. Вытащили механика наружу, а на нем роба полыхает. И пожарник, стоявший с огнетушителем наготове, пустил струю прямо на него, все лицо обдал пеной. Механик зажмурился: ну, думает, конец. И слышит знакомый голос Микояна:

— Владимир Васильевич, откройте глаза. Это не кислота. Я уже спрашивал.

Пожары были, конечно, побеждены: за все время летных испытаний в воздухе огня не было (этого больше всего опасался механик экипажа). С огнем покончили потому, что он «поторопился», показал себя еще на земле. А что известно, то уж не страшно. То всегда можно преодолеть.

…Было начало марта и валил снег, когда машину повезли на аэродром. Ехала она, поставив «ноги» на коляску, положив «голову» на платформу грузовика. Ее бережно укутали брезентом, крылья сложили отдельно, на хвосте зажгли сигнальные фонарики; везли ее, голубушку, как хрустальную. Обычно этим занимается аэродромная команда, но на сей раз экипаж никому не доверил самолет. Гринчика они погнали домой: «Иди, спи. Отсыпайся, Леша. Теперь у тебя главное». А в кабине самолета ехал, конечно, механик. Конструктор сидел рядом с шофером грузовика, напряженно смотрел на дорогу, но немощные фары упирались в снежную сетку, и дальше десяти шагов ничего не было видно. «Черт его знает, — думал конструктор, — выскочит какой-нибудь дурень, воткнется сбоку…» А механик, не спавший последние двое суток, уютно подремывал в пилотском кресле, и мечталось ему, как он займется своими двигателями в тихом ангаре, вдали от любопытных, один… Так они ехали на лесной аэродром, а впереди и сзади эскортировали самолет мотоциклисты.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ЛОМАЮТ МАШИНУ

Такая уж работа у прочнистов: они все ломают. Это называется у них «статиспытаниями». Аэродинамики выискивают наилучшую форму крыла, группа фюзеляжа мечтает неимоверно облегчить конструкцию, бригада шасси думает о том, как обеспечить посадку. А потом приходят они, прочнисты, и все ломают. Крыло ломают, фюзеляж ломают, «ноги» самолета ломают. Ломают последовательно и методично, со знанием дела. Ставят крыло на испытательный стенд и до тех пор повышают нагрузку, пока — хрясь! — не треснет. Такая у них работа.

Каждую опытную машину делают не меньше чем в двух экземплярах: один идет на испытательный аэродром, другой — в лабораторию статиспытаний. Вот этот-то второй, жертвенный экземпляр, точную копию того, что поднимется в воздух, и экзаменуют прочнисты. Они все время находятся у грани допустимого, и тут нужна стопроцентная уверенность в том, что их расчеты верны. Без визы главного прочниста ни одну машину не выпустят в полет, а виза — корявая его подпись – это ответственность. Ответственность за опытный самолет, за миллионы рублей государственных денег, затраченных на самолет, а главное, за жизнь человека — летчика, который, веря конструкторам, поднимет в небо этот самолет.

Главный прочнист работал в КБ девятнадцатый год. Восемнадцать лет постоянное нервное ожидание было почти профессиональной особенностью его труда. Восемнадцать лет он не имел права на ошибку, потому что ошибка прочниста — авария, катастрофа, смерть. Надо представить себе, сколько раз этот человек ставил свою подпись на чертежах, сколько раз следил в тревоге за пикирующими и штопорящими истребителями, сколько раз, наконец, ждал выводов аварийной комиссии: виновен он в происшествии или не виновен — надо представить все это, чтобы понять, почему у него седина, почему он молчаливо-угрюм, почему никому не верит на слово и старается все проверить сам. Не зря, видимо, старую поговорку «Кто не ошибается, тот не работает» прочнисты переиначили по-своему: «Кто ошибется, тому уж больше не работать».