Дмитрий Герасимов - В поисках себя. Утраченная идентичность Страница 2

Начать следует с того, что сама идея соединения нации (этноса) и религии, а тем более – их отождествления, весьма отдаленно напоминает не только первоначальное христианство, но и христианство вообще, обращенное прежде всего к личности конкретного индивида, а не к целым общностям, или народам. Напротив, религиозная мотивация, формируемая через род, семью, наследственность и предков, одним словом – среду, окружающую человека, весьма характерна для ветхозаветной кровнородственной религии иудаизма, а также для большинства природных религий «языческих», «младенческих» народов, в которых не сформировалось еще того яростного противопоставления личности и общества (или природы), которое так характерно, в первую очередь, для западного христианства. Восточное христианство (в отличие от западного), находившееся под постоянным мощным давлением со стороны родового сознания древнейших религий и философий Востока (от Египта, Ближнего Востока и Месопотамии – так называемого плодородного полумесяца15 – до Индии), за тысячу лет существования выработало единственно возможную в данных условиях стратегию распространения христианства, переносившую личного Бога христианства на место родовых, природных Богов, но сохранявшую при этом исходную форму родовой (безличной) религиозности, в которой человек относился к Богу не как самостоятельная личность, а прежде всего как представитель рода или клана. Вот почему русское православие, во всем копировавшее греческое, не могло стать религией личности, но могло стать и стало в итоге – религией общности. И вот почему «православный национализм» с самого начала заключал в себе опасное противоречие, будучи рассчитан лишь на распространение и прозелитство, но никак не на осуществление во всей полноте личного христианства – по внешности привлекательный для языческих народов (живущих общей жизнью кровно-родственных связей), в то же время по самому религиозному замыслу своему не содержащий в себе никакой положительной идеи природного человечества, тем более – природной национальности, кроме разве что наднациональной церковности («хранимой в чистоте и святости»), в «тело» которой должны были постепенно претвориться все народы без исключения. Православный национализм и был такой родовой (безличной) формой «наднациональной», или «безнациональной» (внеприродной) национальности, в которую медленно, но неуклонно претворялось племенное сознание славян-язычников. Последнее с необходимостью выливалось сначала в национальную исключительность религиозного сознания, ставшую со временем определяющей чертой изоляционистского мессианизма, исключавшего необходимость духовно-нравственных корреляций со всем остальным природным человечеством, а затем и в по-настоящему отрицательную религиозность православного типа.

Стоит ли после этого удивляться, что целый народ, в своем личном и общественном быту занятый не только богослужением, так и не смог превратиться в церковь, а по мере превращения в типично восточное теократическое царство (отличное даже от ветхозаветных царств Израиля, поскольку в нем не было культа никакой избранной народности, кроме наднациональной церковности) неизбежно утрачивал всякую связь с собственной природной основой? И чем полнее осуществлялась «безлично-родовая христианизация», тем слабее становился природно-национальный смысл существования людей, ибо размывание категорий этноса всегда ведет к его исчезновению. Европейский народ, на окраине культурно-родственной ойкумены ставший идеальным полигоном безличного христианства, на протяжении нескольких столетий претворявший собственную прирожденность в строительство безнациональной теократической державы, представлял собой удивительное зрелище. Московское государство на пике могущества и было таким совершенно фантастическим образованием однородного населения с безличным сознанием, «вселенской», кафолической (от др.-греч. κᾰθ-ολικός – «всеобщий») церковью (и таким же царем) в качестве главных идентификаторов прирожденности! В таких условиях сознание неизбежно должно было раздваиваться, природно дезориентироваться, находя естественное «логическое» разрешение лишь в неформализованной идентичности взаимно противопоставленных элементов.

Если на Западе единство христианской церкви, борясь с язычеством, специально не покушалось на прирожденное сознание отдельных народов, отодвигая его в сторону и тем самым неизбежно готовя почву для их будущего стремительного материального и духовного прогресса16, то русская церковная иерархия, вдохновленная и долгое время водимая «греческим наследством», просто и не могла предложить ничего иного, кроме апокалиптического исторического проекта под названием «русское православное царство», осуществлению которого она отдала все свои силы. Закономерным итогом этой утопической деятельности как раз и было то самое общественное состояние абсолютного «смешения религиозного и мирского», при котором наблюдался уже почти необратимый (нравственный и материальный) распад всех личных и общественных связей, а постоянное глумление над собственной прирожденностью буквально захлестывалось сверхнациональным религиозным самохвальством. Этим определяется положительное историческое значение Петра, не только открывшего новый – имперский – период развития русского государства, а прежде всего – ценой громадных жертв и усилий со стороны самого народа остановившего начавшийся и уже шедший полным ходом процесс его физической самоликвидации, что потребовало в дальнейшем существенного пересмотра самой концепции «православного национализма».

При этом главная причина национальной трагедии, связанной с крушением мечты о Православном царстве, заключалась не где-нибудь, а в самом христианстве – точнее в той его версии, которая упорно насаждалась на протяжении нескольких столетий. Христианское откровение личности, составившее центр христианства и главную его духовную силу, преобразующую мир, стареющее греческое православие, достигшее к тому времени вершины развития, в духе традиционной восточной религиозности (как и в силу не особенно располагающих культурных и исторических обстоятельств) давно уже подменяло идеей священного рода, идеей религиозной общности. И именно эта религиозная установка служила основанием естественной для любого язычника идеи единства этноса и религии, однако в случае христианства неизбежно оборачивавшейся «умерщвлением» национальной плоти, т.е. примерно тем же, что и в отношении «общественных нравов», культурного творчества, половой любви и т. д. – некоторой формой «идеализма» (а в морально-бытовом смысле – ханжеством и лицемерием). Прежде всего потому, что уже не допускала более бескорыстного отношения к собственной прирожденности (как и к религии).

Отрицательным наследием осуществлявшейся на протяжении нескольких столетий жесткой церковной политики превращения религиозного (языческого) сознания в наднациональную религиозность стало массовое внедрение церковных и даже монашеских идеалов духовности, являющихся по существу глубоко индивидуальными и не могущих быть иными (негативное отношение к успеху, богатству, комфорту, славе и т.д.) в самые недра прирожденности, где они были освящены в качестве почти что общеобязательных природных (!) идеалов народной жизни, со всеми вытекающими отсюда тяжелейшими последствиями для массовой психологии. Другой непосредственный результат – старообрядцы (тот самый идеальный «гомункул» из реторты «православного национализма») – «наднациональный русский народ» святых праведников, в большинстве своем уклонившихся от истории, не желающих иметь ничего общего с природным человечеством и миром, отданным «во власть Антихриста».

Но не следует думать, что вместе с православным Московским царством канула в лету концепция православного национализма. Напротив, прежде бывшая официальной идеологией русской народности, усилиями Петра сжатая до размеров внутрицерковной идеи, она и теперь продолжает определять неофициальную национальную политику внутри церкви в отношении всех народов, находящихся на ее «канонической» территории. Молох древней теократической утопии продолжает работать в прежнем направлении, возможно подтверждая ту истину, что православный национализм вообще оказался единственно возможной формой распространения христианства на Руси, и он же стал той формой христианизации, которая едва не погубила природную Россию.