Дмитрий Герасимов - В поисках себя. Утраченная идентичность Страница 3

Но не следует думать, что вместе с православным Московским царством канула в лету концепция православного национализма. Напротив, прежде бывшая официальной идеологией русской народности, усилиями Петра сжатая до размеров внутрицерковной идеи, она и теперь продолжает определять неофициальную национальную политику внутри церкви в отношении всех народов, находящихся на ее «канонической» территории. Молох древней теократической утопии продолжает работать в прежнем направлении, возможно подтверждая ту истину, что православный национализм вообще оказался единственно возможной формой распространения христианства на Руси, и он же стал той формой христианизации, которая едва не погубила природную Россию.

После Петра Великого

«Христианский национализм» означает буквально «быть русским значит быть и православным <тоже>», и эта маленькая, но весьма существенная поправка в виде союза «и», этот маленький зазор между православием и русскостью был сделан европейским просвещением.

Существенное значение имели также те культурно-исторические обстоятельства, которые со временем привели к образованию на месте некогда единой славянской общности трех самостоятельных народностей под именами Большой, Малой и Средней Руси, а также более близкое знакомство русских с инославным христианством, постепенно заставившее пересмотреть православно-националистический взгляд на католиков или протестантов как на исключительно «злых еретиков» или «антихристов». Поскольку под «православным национализмом» часто неправомерно понимают такое состояние национального самосознания, при котором ясно различаются и конфессиональная принадлежность и природная народность, постольку имеет смысл дифференцировать данные понятия и говорить в последнем случае именно о «христианском национализме» (в отличие от «православного», для которого существенно как раз нераздельно-слитное восприятие прирожденности и религии).

Разделение религии и природного сознания, или иначе – десакрализация последнего, в контексте становления светской культуры в России, сопровождалось беспрецедентным насилием и над церковью и над природным сознанием. Петровская революция не просто отвергала прежнюю идеологию православного царства, но вместе с тем кардинально меняла и самый быт Московской Руси, находя при этом понимание и массовую поддержку со стороны всех сословий русского общества, предпочитавших совсем денационализироваться (выйти из под власти рода, общины и церкви), нежели продолжать хранить верность природно-отрицательной политике православного национализма, неуклонно умерщвлявшей жизненные силы народа. Из 200 лет существования императорской России первые 100 (добрая половина) фактически ушли на борьбу со старым «церковно-национальным» строем жизни и создание новой – теперь уже не идейно только, но и природно – наднациональной общности во главе с денационализированным правящим классом, опиравшимся в основном на приезжих иностранцев и тонкую культурную прослойку «образованных» русских людей, постепенно охватывавшихся европейским просвещением. Именно в это время Российская империя достигает своих максимальных («естественных») размеров, объединив под властью русского самодержца сотни народов и народностей, подчас не только культурно и религиозно разобщенных, но прежде даже ничего и не слышавших друг о друге. Вершиной могущества новой «наднациональной прирожденности» станет эпоха Александра I, когда «быть русским» значило уже просто быть «подданным русского царя», бывшего одновременно и фактическим главой православной церкви, которой не дозволялось ни критиковать инославное христианство, ни вырабатывать собственного сколько-нибудь цельного религиозного миросозерцания, отличного от «просвещенного мистицизма» правящей династии. Неофициальная «старомосковская» фронда, всеми правдами и неправдами протаскивавшая в религиозное сознание осколки некогда могущественного православного национализма – вот самое большее, на что оказывалась способна церковная иерархия, безапелляционно включенная в систему функционирования государственного механизма и «обмирщение» которой к тому времени достигает устрашающих размеров.

В отличие от большинства западных обществ, руководимых и направляемых христианством (христианским сознанием), ускоренная модернизация и вестернизация русского общества означала полное отстранение церкви и безжалостное уничтожение национального быта (так что многие русские люди под конец утрачивали саму способность к русской речи). Начатые Петром Великим преобразования, слепо копировавшие столь привлекательную материальную сторону жизни западных обществ, в условиях России просто не могли опереться на христианское сознание, пребывая под постоянной угрозой православно-националистического реванша, а потому с самого начала исключали возможность полноценной христианизации русского общества, как и необходимость пробуждения личного религиозного сознания, составлявшего главный двигатель европейского просвещения, и связанного с ним секуляризма. В результате, последний просто насаждался светской властью в условиях практически полного отсутствия принципиально важной работы христианской мысли, и, не меняя родовой формы природного сознания, существенным образом менял лишь его конкретное содержание: теперь уже не религиозные идеалы русского православия, а европейское просвещение по преимуществу должно было стать той формой наднационального (имперского) сознания, в которую претворялось русское природное сознание.

Вот почему, как и в случае с «Крещением Руси», новая – петровская – почти «колониальная» модернизация России оборачивалась «троянским конем» для русской прирожденности, со временем начинавшей видеть в европеизации и становлении светской культуры в России едва ли не главное направление общественной реализации собственных природных сил и задатков. И чем полнее осуществлялась вестернизация, тем более просвещение начинало казаться преимущественным национальным делом. Отсюда возникает переходная (от «православного» к «христианскому») форма самосознания – так называемый просвещенный национализм, в котором, с одной стороны, в целом позитивное отношение к религии (в духе просветительского монизма) сочеталось с острым неприятием русской православной церкви (в ее эмпирическом, или «историческом» состоянии), а с другой стороны, многочисленные недостатки однобокого отечественного просвещения сглаживались надеждами на ту роль, которую в будущем природное славянство должно было сыграть в этом самом просвещении, но уже, так сказать, в общечеловеческом масштабе. Все наиболее выдающиеся русские люди «петровского призыва» – от М. В. Ломоносова до А. В. Суворова, напрямую связывали всемирно-историческую роль европейского просвещения с русским прирожденным сознанием. Тогда же (в последнюю четверть XVIII в.), в отличие от бесновавшегося на поверхности космополитического вольтерианства, в мистических кругах, близких к правительству, в среде русского религиозного масонства начинает (пока только шепотом и «прикровенно») складываться характерный русский идеализм, вдохновляемый тайной мечтой о будущей всемирно-просветительской миссии особой, ни на что не похожей русской цивилизации.

Точку в развитии денационализированной петербургской бюрократии, достигшей вершины могущества в эпоху Александра I, поставили декабрьские «путчисты» 1825 г., впервые реализовавшие нелегитимную (для установившегося строя наднациональной, просвещенной империи), мощную энергию русской прирожденности (наиболее ярко проявившуюся в ходе Отечественной войны), желавшие исправления «перекосов» отечественного просвещения (прежде всего в виде невыносимого «русского рабства» подавляющей части российского общества, оставшейся за чертой европейского просвещения) и в своей «конституции» даровавшие не только свободу вероисповеданий, но и право на национальное самоопределение всех без исключения народов России, включая русский. Но если Петр мог упразднить только монархическое устройство православной церкви (институт патриаршества), то декабристы – прямые наследники и продолжатели «дела Петра», желали упразднить уже и самого русского царя, справедливо видя в нем главное препятствие настоящей модернизации России, предполагавшей прежде всего высвобождение природных сил страны.

Именно с этого момента, по внешности и декларативно сохраняя преемственность петровского курса, внутренне политика правящей династии, до смерти напуганной собственным неожиданным порождением в виде «просвещенного национализма», разворачивается в прямо противоположную сторону – от просвещенного космополитизма, на протяжении столетия заигрывавшего с европейцами, в сторону самого многочисленного природного элемента империи и традиционной церкви (с «высочайшим благоволением» к старомосковскому православному национализму). Сохранение громадной, многонациональной Российской империи (и самодержавия) было признано главным национальным делом природных великороссов. Но так начинался обратный отсчет существования Российской империи, ибо никакого национального государства русских в действительности не существовало, точно так же как ни о каком расширении завоеваний речь уже не шла, но только – о сохранении и удержании того, что было.