Виктор Бронштейн - Лабиринты судьбы. Между душой и бизнесом Страница 20

Вместо приёма обязательных, по мнению врачей, таблеток я увеличил утренние походы, когда была возможность, до двух – двух с половиной часов, а в воскресенье до четырёх-пяти часов, причём на голодный желудок.

Непременным условием походов была природа. Отыскивалась она даже и… в центре Москвы, где проводил немалое время в командировках, останавливаясь в гостинице Академии наук, недалеко от парка Горького. Правда, попасть в гостиницу в те доперестроечные годы было настоящее искусство. Без хитрости не обойтись. Я всё же был аспирантом академического института, да ещё и вкалывал на предприятии. Несправедливо, что гостиница «Академическая» была не для меня. Аспирантов в любой должности, даже заместителей директора, не селили. Только работников Академии.

Для восстановления справедливости я пошёл на небольшой подлог. В аспирантском удостоверении легко переделал слово «аспирант» в «зав. аспирантурой», а чистые командировочные удостоверения с печатью попросил по дружбе в Восточно-Сибирском филиале Академии наук в Иркутске. Лет десять, благодаря этой небольшой хитрости, я был постоянным клиентом гостиницы. Огромным её плюсом была расположенная рядом настоящая лесопарковая зона. Парк им. Горького переходил в Нескучный сад, а если идти дальше по прекрасной роще вдоль Москвы-реки, то попадаешь в самое красивое место столицы – на Воробьёвы горы, к величественному зданию МГУ им. Ломоносова. Прекрасней маршрута, особенно осенью, когда листья дубов и клёнов повторяют все цвета зорь и полуденного раскалённого солнца и ярко горят кисти рябины, невозможно придумать. К тем прогулкам возвращает мою память и прекрасное стихотворение Николая Зиновьева:

Парк. Осень. Клёны. Желтизна.И дно фонтана в паутине.И облака, как на картине,Стоят недвижимо. И синеС небес нисходит тишина.

Охапку листьев соберу,Склоняясь в поясных поклонахНеутомимому Тому,Кто вновь их вырежет на клёнах.

Два с половиной часа уходило на то, чтобы пройти в оба конца. Пролетали они, как мгновение душевного и физического наслаждения. Походы притупляли боль утраты, не так остро уже воспринимались крутящиеся в голове строчки Василия Жуковского:

Всех в жизни радостей лишённый,С моей тоскойЯ побежал, как осуждённый,На край земной:Но ах! от сердца то, что мило,Кто оторвёт?Что раз оно здесь полюбило,С тем и умрёт…

Немалым подарком к каждому походу был небольшой, но очень душевный старинный храм в честь Живоначальной Троицы на Воробьёвых горах в пятистах метрах от МГУ. Почти каждый день я ставил там свечечку за упокой Андрюшиной души, а после опять более часа в спортивном темпе шёл назад по умытой самой природой рассветной свежести.

В Иркутске в ту пору также жил я в центре города и гулял вдоль Ангары и по двум островам, причём один из островов был совершенно безлюден.

Боль утраты заглушалась, конечно же, и работой. Спокойную, почти научную лабораторию радиозавода с неспешным написанием книг и диссертаций, с десятками дипломниц-социологов поменял я на свирский завод «Востсибэлемент», где, пройдя утверждение в Черемховском горкоме партии, был назначен на номенклатурную должность замдиректора по экономике. Суета с непонятным утверждением компенсировалась некоторыми номенклатурными благами. Например, через год я легко получил льготную путёвку в прекрасный санаторий Чехии в Карловых Варах, но главное лечение было опять в захлёстывающей с головой работе – с новым коллективом и частыми поездками в сытую, свободную от талонно-продуктового унижения, дышащую стариной, счастливую, как тогда казалось, Москву.

В отраслевом главке и в министерстве я бесконечно согласовывал нормативы заработной платы, прибыли и отчисления во всевозможные фонды. От моей изворотливости зависела жизнь всего пятитысячного коллектива предприятия. Это тормозило депрессию лучше любых таблеток. В ту пору брак наш с Анной – мамой Андрюши – не выдержал испытания горем, и мы сравнительно легко развелись.

Обоим нам было ближе к 35 годам, и казалось, что многое ещё впереди, в том числе и рождение детей. Так и получилось. Почти одновременно у нас родились очень желанные сыновья, но семьи в ту пору не получилось ни у неё, ни у меня.

Работая в деревнеподобном городке Свирске, проживал я все два года в так называемом люксе гостиницы – с общими удобствами в конце коридора. Но зато каждую пятницу с большим наслаждением вырывался в родной Иркутск. Машины в ту пору не было. «Волгу» мы продали с женой ещё до развода, и деньги как-то незаметно частью истратились, частью перешли, видимо, к ней. Ночная работа на «Волге» по отдаче долгов хоть и была окрашена немалыми приключениями, но года за три основательно опостылела, и я даже наслаждался своей «безлошадностью» и пятичасовыми переездами в бездумном покое удобного автобуса, а иногда и электрички.

Впервые за послешкольные годы написалось стихотворение «Под взглядом вечности», посвящённое, конечно же, Андрюше:

Главные партии – сыграны,Все открытия – позади,И холод вселенской вечностиНе раз подступал к груди.Он дышит со звёзд неведомых,Из глубины морскойИ манит свидания таинствомС ушедшей душой родной.

Под грозным взглядом вечности,Как под куполом циркачи,Мы в отчаянии себя заверчиваем,Игр земных трюкачи.

Особенно здорово было возвращаться поздно зимой по морозу, выходить в стужу и сумерки и километров пятнадцать идти пешком напрямик через окрестные деревни к своему гостиничному – светлому и тёплому – гнёздышку, где, я знал, ждёт меня с морозца горячая картошка с солёной рыбкой и дежурные 50 граммов водки, заботливо приготовленные дежурной высокому постояльцу. Здесь мой статус заместителя директора был несоизмеримо выше, чем в московской гостинице.

Всё звёздное мироздание через звенящий морозцем воздух было как на ладони. И невольно вспоминались полные вселенского смысла стихи Афанасия Фета «Угасшим звёздам»:

Долго ль впивать мне мерцание ваше,Синего неба пытливые очи?Долго ли чуять, что выше и крашеВас ничего нет во храмине ночи?

Может быть, нет вас под теми огнями:Давняя вас погасила эпоха, —Так и по смерти лететь к вам стихами,К призракам звёзд, буду призраком вздоха!

Или такое, тоже Фета:

Не тем, Господь, могуч, непостижимТы пред моим мятущимся сознаньем,Что в звёздный день Твой светлый серафимГромадный шар зажёг над мирозданьем…

Нет, Ты могуч и мне непостижимТем, что я сам, бессильный и мгновенный,Ношу в груди, как оный серафим,Огонь сильней и ярче всей вселенной.

Меж тем как я – добыча суеты,Игралище её непостоянства, —Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,Ни времени не знает, ни пространства.

Хорошую по тем временам трёхкомнатную квартиру в Иркутске, полученную мной на заводе, мы с женой разменяли, причём у меня осталась небольшая однокомнатная, практически без мебели, без ремонта и лишь заваленная любимыми толстыми литературными журналами, которые было жалко выкинуть.

От получения квартиры в Свирске я, к полному недоумению заводчан, наотрез отказался, зная, что, скорей всего, ненадолго задержусь в этом загаженном городке без цветов и птиц, хотя и с хорошими открытыми людьми. Многие из них, правда, страдали от извечного российского недуга. Но не выпивать в их жуткой экологии было нельзя. Ходила там даже поговорка: «Кто не пьёт – не живёт». Я наглядно убедился в истине, свидетельствующей об очищающем действии алкоголя в экстремальных условиях.

Через два года я вновь возвратился в Иркутск. Не забуду разговор той поры с одним старшим товарищем о жизни, о новой семье, его дружеский допрос с целью оценки моих шансов на приличную невесту из его еврейско-интеллектуального круга. Занятно, что моя высокая самооценка при беспристрастном взгляде со стороны не подтвердилась.

Из всех возможных богатств, привлекательных для приличного общества, как оказалось, у меня не было ровным счётом ничего, включая и сбережения. Только однокомнатная запущенная квартира в отдалённом районе, очаровывающем меня лишь близостью леса, залива и пением птиц. Ни автомобиля, ни дачи, ни мебели, ни хорошего телевизора или видеомагнитофона – в общем, ничего. Да ещё и набранный лишний вес, грань депрессии и неважное самочувствие.

Интересно, что в эту же пору непрошеный взгляд со стороны высказал и замдиректора по кадрам недавно ещё родного радиозавода. Остановив меня буквально на улице и спросив для приличия, как дела, он на одном дыхании вдруг огорошил тем, что ещё недавно, оказывается, завидовал и тому, что у меня красивая жена и замечательный сынишка, и что я – самый успешный начальник цеха, а потом и кандидат наук, и что у меня – быстро полученная на заводе большая трёхкомнатная квартира, да в придачу и абсолютная редкость для того времени, почти правительственная машина «Волга» ГАЗ-24. «А теперь, – с чувством удовлетворения отметил он, – завидовать нечему, всё как-то разом испарилось, и даже внешне ты теперь неспортивен».