Виктор Бронштейн - Лабиринты судьбы. Между душой и бизнесом Страница 22

В таком режиме пролетело ещё лет пять. Изредка я заезжал поставить неболезненные подкожные уколы по точкам, а иногда рассасывал гомеопатические гранулки. Чудом гомеопатии оказались коэнзим, убихинон и курарник.

Но как-то раз, изрядно измотав нервы разводом, всю тяжесть коего жена вылила на десятилетнюю дочь, в самолёте выпил я для успокоения сто граммов водки и почувствовал сбой. Тогда и решил впервые попробовать химию. Попробовал – помогло!

Но! Гомеопатия после этой поездки как будто обиделась на измену и помогать стала намного хуже, да и удар по нервам был нешуточный: дети – после горя с Андреем – самое больное место. Этим и воспользовалась жена при разделе имущества. После развода не раз приходилось снимать аритмию таблетками, но, к счастью, не чаще чем раз в две – четыре недели. Следующий виток этой неприятности пришёлся на момент, когда улеглась юбилейная суета с яркой и запоминающейся поездкой по святым местам, растаяли, как туман, праздничные лица и святые лики. В душу закралась депрессивная смута, сродни послеинститутской.

Бизнес идёт ровно. Средств уже давным-давно хватит на все мои затеи и потребности, останется и жене, и детям, и внукам, но при одном условии: если смогут пусть даже не наращивать, но хотя бы сберегать созданное мной, что само по себе тоже непросто, особенно в российской непредсказуемости, граничащей со смутой.

Дочь учится в Англии, старший сын самостоятельный – в Москве, младший уже в общем-то тоже переходит из подросткового в юношеский возраст, и жизнь у него всё больше отчуждается от меня, приобретая собственные контуры. Со второй женой – матерью двоих уже подросших детей в разводе, близкая приятельница в ту послеюбилейную пору, увы, и сама, как выяснилось, склонна к депрессии и сколько-то лет назад буквально переболела ею, доведя себя до опасной черты. Может быть, депрессия, при близком общении, заразная болезнь? Кто знает… А главное – это то, что не было в тот момент ни мечты, ни маленьких, постоянно нуждающихся во мне детей или внуков, да и по-настоящему любимой – тоже. Те чувства выплеснулись стихотворением «Мечта о мечте»:

Давно ль желанья и мечтыШептал я ёлочке, волнуясь,В них было чудо простоты —Велосипед, игру, часыНёс Дед Мороз мне, повинуясь.

Как страшно оказаться вдругБез грёз привычных новогодних.В тумане скрылся лучший друг,С любимой разомкнулся круг…Зажгись, мечта, в ветвях холодных!

У Лермонтова это состояние выражено в стихотворении «Дума» двумя замечательными строчками: «И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, как пир на празднике чужом…»

Страшно обгонять по возрасту старшего

…Чувствовалась какая-то важная черта, за которую переступить не так просто. И здесь я понял, что приближалась, вдруг приобретшая мистическую окраску, дата, когда мы должны были сравняться день в день, минута в минуту по возрасту с моим многолетним другом и родственником Геннадием Гайдой, ушедшим из жизни около трёх лет назад, немного не дотянув до шестидесяти одного года.

Я помимо воли высчитал даже календарный день, когда мне, как и ему, если, дай Бог, всё нормально, будет также шестьдесят лет, восемь месяцев, двадцать четыре дня. С возрастающей тревогой ждал я приближения этой минуты. Было как-то до ужаса странно, что я должен вдруг стать старше него. Ведь такого в нашей с ним жизни почти за пятьдесят семь лет, которые мы одновременно гостили на планете Земля, никогда не было и, казалось, быть не могло.

Не раз на моих юбилеях и днях рождениях «старшой» вспоминал запечатленную им в четыре года картину. Его отец – водитель самого великолепного после войны автомобиля марки ЗИМ – привёз пищащий свёрток, то есть меня, из родильного дома. За эти годы я привык к тому, что Генино надёжное плечо было рядом, и всегда он шёл на три шага впереди меня: и с девушками, и с армией, и с женитьбой, и с поэзией, и с литературоведением. И это несмотря на то, что он, как говорится, университетов не оканчивал, а в них преподавал. И действительно, если он, не имея высшего образования, выступал перед студентами или преподавателями, то его часовое выступление иногда продолжалось часа 2–3 и, что уж вовсе удивительно, с него не сбегали даже непоседливые студенты.

Единственное – в бизнесе он безусловно признавал мой производственный опыт и купеческие гены предков по далёкой от него еврейской линии.

Но во всей фирме отчитать меня по-свойски мог только он, чем и пользовался изрядно, иногда перебарщивая. Кто-то даже зло пошутил, что шестёрка туза берёт, как в одной из карточных игр. Не мог он просить только что-нибудь для себя. И великая скромность, и гордость были присущи ему как истинному аристократу.

Здоровье у него всегда было отменное. Он единственный из огромного круга приятелей юности прошёл медкомиссию в подводный флот на атомную лодку и отслужил за это добавочно «премиальный» год. Только Гену я мог представить рядом в самые ненастные дни. Например, в дни тяжёлой болезни или даже ухода из жизни.

Такие нерадостные, но, в общем-то, житейские мысли возникли, увы, не на пустом месте. Лет за десять до Гениных последних дней пришлось мне сдать на гистологию ткань с неожиданно заболевшей голосовой связки. После чего потянулись двадцать бесконечно долгих дней ожидания анализов то ли с приговором, то ли с помилованием. При моей мнительности и врождённом, правда, хорошо скрываемом от окружающих пессимизме надежд на благоприятный исход оставлял я не очень много. От мрачных мыслей не спасали ни травяные успокоительные снадобья, ни выпивка. Существенно притупляли душевную боль только физические нагрузки, причём, чем экстремальней они были, тем лучше. Благо тянулась суровая, но солнечная зима с изрядным морозцем и с дальними 3—4-часовыми спасительными походами на лыжах по дремучему, ещё по-варварски не вырубаемому, как сегодня, пригородному лесу. Всегда один, я с огромным удовольствием, но, правда, и с лёгким страхом медведей и травм, мчался по едва накатанной лыжне между Байкальским и Голоустненским трактами. В будничные дни, как правило, за всё время прогулки не встречал я ни одного лыжника. Так что времени побыть наедине со своими мыслями было немало. Именно на этой лыжне я и обдумывал, в ком можно найти опору, если дела пойдут по неблагоприятному сценарию. Кого бы я хотел видеть рядом в трудные дни лечения, а то и в последние дни? И не находил никого, кроме жизнестойкого и надёжного в любых трудностях Геннадия. В ту пору, кроме таланта умного собеседника и человека широкой души, он к тому же имел и достаточно прочную веру, и, что особенно важно, умел укрепить её в нас, кто был младше и слабее в своих убеждениях. Метания многих из нас выражает стихотворение Николая Зиновьева:

«Может, радость моя неуместна…»

Может, радость моя неуместнаСредь насилья, разврата и лжи,Но поверил я в то, что известноВсему свету, – в бессмертье души.

Но, увы, коротка моя радость.Снова веру сомненья сомнут,Но надолго запомню я сладостьЭтих нескольких в Жизни минут.

В эти печально памятные дни, с надеждой хоть на какое-то отвлечение от нависшей беды, старательно скрываемой ото всех, кроме Геннадия, полетели мы с женой в Новосибирск на широко празднуемое 40-летие мужа её сестры Олега, весьма красивого и самого элегантного из всего круга знакомых, к тому же успешного бизнесмена. Он решил пренебречь поверьем, что эта дата мужчинами не должна праздноваться широко, а то следующие юбилеи могут не состояться. Как всегда, Олег поступил по своему усмотрению. Дальнейшая жизнь показала, что зря. К сожалению, и я праздновал в ресторане свои сорок лет. Но, конечно, не так широко, да и Господь, по-видимому, помог мне. С середины юбилея, съев что-то неподходящее, а может быть, выпив слишком подходяще, я уехал, как говорится, на английский манер, не прощаясь, так что догуливали уже без меня. Через два года в опасном состоянии я попал в реанимацию, но пронесло. Трагедия же произошла в ту памятную ночь на соседней кровати. Как знать, может быть, пронесло как раз потому, что юбилей отгулял наполовину? Жизнь не раз убеждала меня, что с преданиями лучше считаться.

Олег, будучи хозяином крупнейшей в Новосибирске рекламной фирмы со звучным названием «Афина Паллада», справедливо полагал, что его главный капитал – это известность. Вот и закатил он шикарный юбилей, о котором говорил если не весь город, то всё бизнес-сообщество. Необычным, запоминающимся шоу была демонстрация полуобнажёнными девицами его обширной и «прикольной» коллекции… галстуков, которые он никогда не выбрасывал, а копил, покупая всё новые и новые. Возглавлял коллекцию красный, когда-то очень дорогой для нас, галстук родом из пионерских лет. Меня до глубины души растрогало проникновенное выступление явно горячо любящей юбиляра дочери, в ту пору студентки. Особенно задушевно прозвучали её заключительные слова: «Ещё много-много лет я буду оставаться взрослой дочерью самого обаятельного молодого человека». Никто тогда и не мог представить, что не так много лет осталось идиллии взрослой дочери и отца.