Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6 Страница 42

Кто-то крикнул в коридоре: «Самолеты над городом!» — и мы помчались по нашей каменной крутой лестнице вниз, к подъезду. На улице уже собралась толпа — сбежались со всех редакций.

Прямо над нашими головами четким строем, высоко в небе, медленно, не торопясь, плыла девятка знакомых нам бомбардировщиков. Крестов не было видно, но форма крыльев, фюзеляжей, не наш гул моторов — до чего же они примелькались за эти два месяца фронтовой жизни!.. Вокруг самолетов бушевала буря разрывов. А они все шли…

Это было так, как хаживали крестоносцы по льду Чудского озера: грозно, неколебимо, неостановимо, давяще на чувства. Страшно не было: мы уже многого перестали бояться, было тревожно, очень тревожно. Наступал новый этап в жизни города, в борьбе за город. Враг уже заглядывает в наши улицы, видит наши крыши, нашу жизнь. И спокойно идет над нами, незыблемый, невредимый.

Мы не видели бомб, мы, наверно, еще не научились видеть их падающими с большой высоты. Кто-то даже с облегчением вздохнул: «Прошли», когда бомбардировщики были примерно над Невой или над Васильевским островом. Но в тот же миг другой крикнул: «Дым! Смотрите, пожар!»

Дымы, густые, плотные, вставали по всей дороге, по которой прошли эти «хейнкели». Вот почему мы и не видели бомб. Это были другие бомбы, не фугасные, а мелкие — зажигательные. Немцы разбрасывали их над городом сотнями, может быть, даже тысячами. Позже среди ночи от соответствующих организаций мы узнали, что их действительно было более шести тысяч и с помощью этих бомб враг зажег в Ленинграде около ста восьмидесяти больших и малых пожаров.

Но сейчас мы еще ничего не знали, мы только видели, выбравшись через чердак на крышу. Мы видели десятки столбов дыма по всему городу. А в Московском районе, на юге, казалось, что дымом затянуты целые кварталы. Дым там буйствовал, всплывал глыбами, громоздился горами, горными хребтами. Сквозь него узкими свирепыми языками прохлестывало рыжее пламя.

А бомбардировщики? Пройдя Неву, они рассыпали свой строй и по одному — их оказалось не девять, а гораздо больше — стали уходить восвояси. Что чувствуют эти негодяи там, в своих стеклянных кабинах, на высоте в пять или шесть тысяч метров? Ленинград дымит под ними, пылают дома — воздушные пираты сделали дело, они отличились, их сегодня представят к наградам. Сегодня же Гитлер будет знать об успешной бомбардировке советского города Ленинграда. Где-то поднимут стопки с фатерляндским шнапсом, бокалы с французским трофейным шампанским, там будут радоваться, ликовать. А мы будем хоронить погибших, гасить огонь, разбирать завалы. С редакционной крыши были видны и слышны проносящиеся со звоном колоколов по улицам пожарные команды, воющие сиренами кареты «Скорой помощи».

В наступивших сумерках багровое зарево пожара к Московском районе заняло полнеба. Когда мы спустились с крыши, Грудинин нам сказал:

— Горят Бадаевские склады.

Мы знаем, что такое Бадаевские склады. Мы знаем, что это крупные хранилища продовольствия в Ленинграде, с огромными пакгаузами, холодильниками, подъездными путями. И мы знаем, что это значит — «горят Бадаевские склады» — в условиях, когда уже нет ни одной по только железной, но и шоссейной дороги, которая бы связывала Ленинград со страной.

Но и это еще было не все в трагический день 8 сентября. Ободренные успехом, видя, что наш зенитный огонь не слишком им повредил, немецкие воздушные пираты еще раз набросились на город в одиннадцатом часу ночи. Бадаевские склады все пылали и пылали — там горела мука, лопались, плавились консервы, спекался в черные комья и тлел сипим пламенем сахар, чадно жарилось мясо в тушах, и этот пламень гигантским факелом освещал огромную часть города. Немцы при его свете разбрасывали по всем районам новые зажигалки и добавляли к ним большие фугасные бомбы; от их тяжелых, тупых ударов зыбилась непрочная ленинградская почва и пошатывались старые петербургские дома.

На этот раз огонь зенитчиков был точнее. Несколько немецких самолетов разлетелось в куски над Ленинградом.

Всю ночь работали пожарники, медики, группы самозащиты в жилищных хозяйствах — все население не спало. Кто чем мог, тем и участвовал в общей борьбе с огнем и смертью.

Особо тревожно было оттого, что в ту ночь, во время воздушного налета, то там, то здесь над городом вспыхивали сигнальные ракеты, указывая объекты для бомбометания. Кто же это делал? На всех дорогах, ведущих к Ленинграду, стоят контрольно-пропускные посты — КПП, идет строгая проверка документов у тех, кто входит в город и выходит из него. Но это же только на дорогах. А через поля, через огороды иди куда хочешь и кто хочешь. Так неужели к нам все-таки пробрались немецкие агенты-ракетчики? Или это дождавшиеся своего часа, притаившиеся предатели? Или и те и другие? Так что же, и у нас возможна «пятая колонна», как было в Мадриде, как было в десятках городов Европы, с удивительной скоростью павших перед наступавшими гитлеровскими войсками?

Вспомнился мой недавний собеседник в Слуцке. Нет, конечно, такие уже давно вне игры. Их немало еще, должно быть, в бывшей столице Российской империи, этих бывших царских чиновников, старых, служилых интеллигентов, но они свое отжили. А вот кулачье, в годы коллективизации нахлынувшее к нам, спасаясь от односельчан и от колхозов, с десяток лет назад резавшее приводные ремни на заводах и фабриках, а вот остатки белогвардейского офицерья, торгашей, помещиков, бывшей знати — они почему-то не ушли в свое время вместо с теми, кто поспешно бежал из России под ударами революции, но они родственны им по духу, по надеждам, вместе с ними все эти долгие годы они ожидали чего-то такого, что смогло бы вернуть нм былую жизнь. Разве не готовы такие встречать хлебом-солью кого угодно, хоть самого Гитлера, лишь бы вновь пришло их ушедшее время?

Страшно подумать, что может произойти, если немцы займут Ленинград. Сколько негодяев — доносчиков, указчиков — вылезет из щелей им на помощь. Юденич мечтал в свое время на каждом петроградском фонаре повесить по большевику. Был даже произведен приблизительный подсчет фонарей в городе. По аппетитам белогвардейцев получалось, что петроградских фонарей недостаточно для должной расправы. Надо было дополнительно ставить сотни, тысячи виселиц на Марсовом поле, на Дворцовой площади, на набережных Невы. Можно же себе представить размах карательных мер, мер подавления, какие спланированы, должно быть, в казематах немецкого гестапо, и какое деятельное участие в этих делах примут те, у кого Советская власть отняла право эксплуатировать труд рабочих и крестьян. В газетах уже немало прочли мы сообщений об этих добровольных помощниках оккупантов, о городских и сельских головах из бывших, о переводчиках, писаках гитлеровских газет на русском языке, полицаев, жандармов, доносчиков. Все, что притаилось было и угодливо кланялось в пояс Советской власти, ожило вдруг и взбодрилось. Вот оно шлет в небо цветные ракеты, указывая немецким летчикам госпитали, склады, электростанции — цели для бомбежки.

Ночь прошла в раздумьях. Сидели, не ложились, составляли сами для себя списки возможного подпольного партизанского отряда «Ленинградской правды». Трудно сколачивался этот список. Не с каждым, с кем хорошо сиживалось за столиком кафе или ресторана, с кем езживалось в командировку в Псков или Валдай, хотелось бы оказаться бок о бок в подпольной смертельной борьбе. Не каждое плечо казалось таким падежным и верным, что можно было бы прижаться к нему в эти трудные, нерадостные дни. Совсем по-другому смотрелось сегодня на многих. Только один был критерий для оценок: «Верю или не верю; продаст или не продаст».

Утром к нам в комнату зашел Сеня Каминер, сотрудник сельскохозяйственного отдела, того самого, в котором работал и я до создания отдела военного.

— Ребята, — сказал он нам с Михалевым, — у вас есть машина. Давайте сгоняем в Красногвардейск. Там у меня осталось все. Хоть костюмчик какой-нибудь сохранить. А?

Сеня — прекрасный, милый человек, добрый, отзывчивый. У меня к нему еще и особое отношение. Он был тем редактором, который первым напечатал мое первое опубликованное нечто. Это нечто было стихотворение под названием «Дозор», и газета, которая решилась его опубликовать, была «Красногвардейской правдой», редактировавшейся тогда Сеней Каминером. Это было в 1934 году, в день открытия Первого съезда советских писателей. В маленькой районной газетке в тот день на третьей полосе шла литературная страница с приветом мастерам художественного слова. Подвалом печатали отрывок из шолоховского «Тихого Дона». Четыре колонки над подвалом слева занимал отрывок из «Петра Первого» Алексея Толстого. А третьим на полосе — колонка справа — было мое стихотворение. Я неописуемо радовался этой своей первой печатной продукции, гордился обществом, в которое меня поместил добрый редактор. Огорчало одно: что те двое — писатели, а я всего-навсего «агроном Красногвардейской МТС» и стишок мой — «из присланных на конкурс «Красногвардейской правды».