Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6 Страница 43

Редактора я, конечно, и в глаза не видел, получил в кассе через некоторое время премию за стих (вторую; первая не была присуждена никому) — 75 рублей, и на том дело кончилось. Познакомились мы с Сеней ужо в «Ленинградской правде», куда его, как и меня, пригласили работать собкором. Он собкорил по пригородным районам и продолжал жить в своей бывшей Гатчине, в Красногвардейске.

— Ладно, — сказали мы, — съездим, Сеня, посмотрим, как там и что.

В эту минуту Сеня поехать не смог; у него было редакционное задание. А мы решили, что докатим до Пулкова, разведаем дорогу — под Красногвардейском же идут страшнейшие бои, через те моста все еще отходят части, оборонявшие Лугу. Заодно уж и поспим где-нибудь за городом: ночь-то прошла без сна.

Поднялись в «козлике» на Пулковский холм, с которого нам открылась жутковатая картина. Над Гатчиной занавесями висел дым — и черный, и белый, и желтый. В том направлении отовсюду били наши пушки, оттуда, тоже во все стороны, били чужие пушки. На шоссе — густая толчея. Грудь в грудь к линии боя пробивается воинское подразделение, со стороны боя катится поток беженцев. И снова, как в районе Веймарна — Ополья, — мужчины, женщины, дети, стада коров, свиней, возы, тракторы, собаки…

Увы, дорогой Сеня, придется тебе остаться без костюма, пути в твой Красногвардейск уже нет. И хорошо, если костюм — это и все, что суждено потерять тебе в такой войнище.

13

Вокруг города уже стало тесно: бои приближаются к его окраинам. На приневских равнинах повсюду фронт. На них усиленно копают и строят. Копают рвы, траншей, ходы сообщения, строят дзоты и мощные доты из железобетона, из несокрушимых броневых плит. С точным расчетом перекрестного огня расставляются орудия, вокруг которых складывают земляные валы.

Самый дальний участок фронта сейчас за Ораниенбаумом. Там сражаются за полосу земли, окружившую береговые форты, которая препятствует врагу совершить бросок на Кронштадт. Кронштадт каждый день, от зари до зари, в воздушных тревогах, каждый день немцы швыряют бомбы в корабли, в причалы. Кронштадт отбивается, громит воздушного врага.

Мы вновь держим путь за Ораниенбаум, туда, где действует Копорская оперативная группа войск. Нам сказали, что в эту группу входит и дорогая нам 2-я ДПО — Вторая дивизия народного ополчения, что она по-прежнему показывает образцы мужества и героизма.

Снова знакомая дорога. Стрельна, где на кольце разворачиваются пустые трамваи; пустые потому, что сюда уже можно ехать только по пропускам, по разрешениям — это за пределами городских КПП. Петергоф — опустевший и тихий; пирсы с морскими бомбардировщиками. Огромным линкором плывет в заливе Кронштадт. Над ним разрывы зенитных снарядов — очередная попытка немцев бомбить наши корабли. Дальше — Лебяжье, Красная Горка…

В прошлый раз нам не пришлось увидеть Копорскую крепость, пути наши лежали иначе. А сегодня — вот она, обветшалая, но все еще грозная со своими тяжелыми каменными башнями далеких веков. Перед нею невольно думается о том, как воевали в те времена этими крепостями: подступали, осаждали; удавалось взять — победа, не удавалось — поражение. Не бушевал пламень по всем дорогам. Секли головы мечами, проламывали палицами — не рвали друг друга в клочья порохом и тротилом. Стоит опа, старая-старая крепость, въелись в ее камни бузина и рябины, пообсыпалось все, пообветрилось, обвалились мосты, — а вот стоит и дремлет, что-то вспоминает, морщинистая, косматая, с нахмуренным лбом, безглазая.

За Копорской крепостью мы смогли продвинуться уже не слишком далеко. Над дорогами, утюжа их и хорошо просматривая, с воем проносились одиночные немецкие самолеты. На этот раз тут были не только «мессершмитты». Нагло, по-хозяйски, ходили на бреющем и бомбардировщики — «юнкерсы» с «хейнкелями». Ста метров нельзя было проехать спокойно. Непременно заметят и проутюжат тебя.

Все части были в бою, измотанные, истрепанные; всюду: в лесах, в кустах — раненые. И небо над этими лесами и полями, хотя и ясный день, полное солнце, — сумрачное, как бывает при дневном затмении, затянутое хмарью, заслоненное от людей.

В этой густой каше мы наткнулись на одну из уже нам известных частей, которая в составе 8-й армии отходила из Эстонии. Произошла интересная встреча. Батальонный комиссар Семенов рассказывал о том, как с группой бойцов он пробивался из немецких тылов к своим.

Семенов, сказали нам, вернулся в часть несколько дней назад, исхудалый, оборванный, еле стоявший на йогах от переутомления.

— Умер бы, застрелился, но живым в руки к немцу ни за что бы не попал, — говорил он. — Это не люди, не армия, а зверье, банда.

Когда оперативный дежурный недавним ранним утром доложил командиру части, что Семенов прибыл из длительной отлучки, все, кто были в тот час в землянке, буквально дрогнули. Семенова в полку считали давно погибшим. Он был уже исключен из списков личного состава. Но вот, осунувшийся, с ввалившимися глазами, одетый, правда, по форме, с орденом Красного Знамени на гимнастерке и своими двумя «шпалами» в петлицах, он вновь появился в кругу боевых товарищей.

Как же было дело? Месяц назад, после ожесточенного боя, пятеро красноармейцев, среди которых в тот час находился и батальонный комиссар Семенов, увидели, что они отбились от подразделения и уже бродят в тылу врага. У всех была одна-единственная мысль, одно общее стремление: во что бы то ни стало пробиться к своим. Не стали терять времени — пошли. Пошли по компасу, по карте, которая была у Семенова, ориентировались и по звукам боя.

Началось долгое, многодневное блуждание по лесам и болотам, по вытоптанным танками полям, по черным, сожженным и разграбленным гитлеровцами селениям.

— Вот тут-то мы и увидели подлинное лицо германского фашизма. В деревни, верно, заходить избегали, но если уж зайдем — всюду одно и то же: приказы, приказы, приказы, угрозы, угрозы, угрозы. Вот полюбопытствуйте… Это я содрал со стены. Тут и по-немецки и по-русски.

Мы берем у Семенова листок немецкого приказа, читаем:

«Пункт первый. Красноармейцы в течение 24 часов обязаны явиться к военному коменданту. В противном случае они рассматриваются как партизаны и подлежат расстрелу.

Пункт второй. Каждый партизан подлежит немедленному расстрелу.

Пункт третий. Жители, оказывающие содействие красноармейцам или партизанам, подлежат расстрелу, а имущество их конфискуется…»

И так пункт за пунктом, и в каждом непременное слово «расстрел».

— Это не просто слово, не угроза, — говорит Семенов. — Это именно расстрел. Немецких воинских частей там, в тылах, уже почти нет — все на передовой, на линии боя. В одной деревне крестьяне нам рассказывали, что в соседнем селе… название даже запомнил: Омут… стоят, мол, там два десятка солдат при военном коменданте. Но мы лично войск нигде не видывали. Зверствуют, осуществляют эти бесчисленные расстрелы некие другие. Вся контрреволюционная нечисть, которую в свое время пощадила Советская власть, подняла голову, обрадовалась. Пока мы на эстонской территории были, чего только не наслушались об эстонских фашистах, «белоповязочниках», как их называют в народе. Это верные лакеи гитлеровцев. Рыскают по селам, жгут дома своих же эстонских крестьян, если те приютили, накормили красноармейца. А уж на территории Ленинградской области сподобились и бывших кулаков увидеть в новом расцвете. Своими глазами в одном селе узрели сельского старосту. Представитель новой власти, заметив, что мы впятером идем по улице, подхватился да и драла от нас рысью. «Из кулаков, — объяснили нам крестьяне. — Ну, мол, ничего. У соседей партизаны такого уже шлепнули. И наш недолго заживется». Народ, который остался в деревнях, встречал нас хорошо. Снабжали хлебом, иной раз молочишко перепадало. Но в общем с харчами плохо. Ягодами питались — брусникой, сырые грибы пришлось есть, сырую картошку. Честно говоря, из-за этих непрерывных расстрелов — не хотели своих, советских людей подводить под пулю — в деревни не шли, стороной обходили.

Несмотря на зверский террор, рассказывал батальонный комиссар Семенов, борьба советского населения с захватчиками разгорается. В деревне Тихвинке, которую проходили его бойцы, немцы создали даже целый штаб по борьбе с партизанами.

— Чем эти штабы заняты, на это мы налюбовались, — сказал Семенов.

Возле деревни Дубоем группа встретила заплаканную женщину.

«Сына ищу», — ответила она на расспросы.

Накануне из того штаба, что в Тихвинке, в деревню примчались каратели. У одного из крестьян, у мужа этой женщины, они нашли двоих красноармейцев. Подожгли, конечно, дом и хотели тут же расстрелять его хозяина и хозяйского сына на глазах у потрясенной матери. Но те расстрела ждать не стали, бросились оба к лесу. Крестьянина, ее мужа, все-таки догнали — уже не молод был шибко бегать — и убили, а паренек скрылся.