Валерия Алфеева - Паломничество на Синай Страница 6

И каждый раз заново поражают каменные строения, покинутые тысячелетия назад на развилке дорог или в глубине ущелья.

Часов около четырех машина остановилась на обрыве пересохшей реки, когда-то протекавшей в глубокой каменистой трещине. Теперь только трещина рассекает равнину. На западе она замкнута высокой горной цепью с пирамидальной вершиной, поднятой над общей ломаной линией хребтов. Солнце стоит за этой багровой обрывистой грядой, силуэт ее резко контрастирует с бледной желтизной песков, еще озаренных, и отбрасывает на них лиловые тени, сгустившиеся до фиолетовых в ущельях.

У истока река еще не иссякла — там ярко зеленеют купы нескольких пальм. По той стороне русла к оазису тянутся редкие дома бедуинов, почти не отличающиеся от древних построек. Стадо черных и рыжих длинноухих коз бредет между дымчатыми кустиками, кое-где разбросанными по песку. А возле домов мелькают фигурки детей в цветных рубашках.

Монахи разговаривают с нашим проводником, глядя в сторону пальм, — там можно построить дом. Оплетенные обручи на голове жителя пустыни поддерживают чистое покрывало, надетое, может быть, для поездки с Владыкой. Глаза, похожие на маслины, на полном смуглом лице и нос картошкой придают бедуину выражение одновременно хитроватое и простоватое, при общей готовности услужить.

Бедуины по-прежнему не христиане и не мусульмане. В древности они поклонялись утренней звезде и раз в год на празднике с дикими плясками приносили ей в жертву белого верблюда или красивого юношу. Удивительные истории сохраняет время: однажды, еще за полтора века до постройки монастыря, в такую жертву бедуины собирались принести уведенного в плен во время набега сына отшельника Нила Синайского; но по молитвам отца юноша был спасен, позже выкуплен сирийским епископом и вернулся на Синай. Веками бедуины грабили монастырь, убивали монахов, а теперь целыми селениями кормятся от него, работают на постройках и в садах — другой работы в пустыне нет. И, когда машина Владыки выезжает за территорию монастыря, они бегут, чтобы поднять цепь, преграждающую въезд, и поцеловать ему руку: это заменяет им благословение. Воистину не в силе Бог, а в правде.

Пока мы стоим, даль подернулась голубовато-лиловой дымкой, и это присутствие лилового придает благородную сдержанность чистым краскам долины, умиротворенность и тихую печаль.

Все неподвижно и в селении бедуинов. Какая-то неизвестная жизнь скрыта за каменными стенами, может быть, мало изменившаяся с давних времен. И я вдруг спрашиваю Владыку, нельзя ли посетить такое обитаемое жилище? «Почему нет?..» — отвечает он.

Где-то машина переехала обмелевшее сухое русло. Выходим у дома, ничем не огражденного, с раскрытой в долину дверью. Женщина в черных одеждах под черным покрывалом, со свернутыми в узел надо лбом волосами, встречает нас, широко улыбаясь. Сразу появляются дети разного возраста, кудрявые, черноглазые, неумытые, одетые в прямые одноцветные подряснички или пестрые платьица.

Принимают нас очень радушно — во всей пустыне Владыку знают в лицо. На песке перед домом хозяйка разложила свернутые одеяла — по числу гостей, и мы полукругом рассаживаемся. А она входит и выходит из пристройки то с охапкой колючих веток для растопки очага, то с чайником, споласкивает на глазах у нас стаканы, рассматривая их на свет, чтобы и мы не сомневались в их чистоте. Прибывает пестрая толпа ребятишек, тоже полукругом выстроившихся напротив и с мирным любопытством взирающих на нас черными глазами.

Взглянув через раскрытую дверь внутрь жилища, я не заметила там ничего, кроме таких же лохматых свернутых одеял, лежащих у стен — ни стола, ни стула, ни кровати, ни хоть какого-нибудь предмета, привычного в человеческом жилье. Единственное окно, без стекла и рамы, сквозит прямоугольником синевы, и только сверху прикручено веревкой брезентовое полотнище, — нижний край его перекидывают наружу во время песчаных вихрей или дождей. Стекла и не нужны летом, при пятидесятиградусной жаре в помещении, но зимой, когда в горах выпадает, снег, и туристам нравится фотографировать монастырь на снежном фоне, — чем согреваются бедуины?

На подносе в стаканчиках, скорее, рюмках без ножек, нам подали темный напиток: то ли жидкий сладкий кофе, то ли чай, — сахарная сладость забивает вкус самого напитка: говорят, бедуины очень любят сахар и явно им злоупотребляют: у многих взрослых и детей черные зубы. Весь стаканчик на три глотка, но пьем мы долго, изредка перебрасываясь словами; говорит, преимущественно, наш проводник — абуна, очень довольный своей ролью, поочередно обращаясь то к гостям, то к хозяйкам, которых теперь стало трое. Исполняется некий ритуал гостеприимства, в котором в данном случае пища не призвана играть какую-либо заметную роль.

Мать Арсения, молодая гречанка с высоким лбом и чистым лицом, оживленно рассказывает отцу Илие о своем монастыре, где она пока одна.

Мирно сидит у стены Владыка Дамианос, подносит к губам крохотный стаканчик, ничем не выделяясь в общем разговоре, кроме, разве что, внутренней тишины на фоне некоторого оживления. И эта непритязательность и простота удивительны в архиепископе древней автономной Церкви, простирающейся на шестьдесят тысяч квадратных километров, лице столь же значительном, как восточные патриархи.

На прощание Владыка фотографирует детей и женщин, и это вызывает большое оживление. Каждая хозяйка получает что-то из рук отца Михаила, и всех детей оделяет он потертыми египетскими фунтами, — нигде не случалось мне видеть таких потертых денег, как в египетских поселках: можно подумать, что лет двадцать их донашивали в городах, прежде чем они стали служить для бедуинов знаками тленных ценностей.

Тарфа

Темнеет, когда мы подъезжаем к поселку Тарфа недалеко от древнего Фарана, и позади остаются ее сады в низких оградах, финиковые пальмы.

Тарфа — это кустарник из рода тамариска, по названию которого именуется ущелье. На ее хвое в июне появляются капли сладкого сока, он быстро густеет и падает крупинками на землю: эти белые крупинки, по виду по виду похожие на семя кориандра, называют манной. Бедуины собирают ее, пока она не загустеет, намазывают на пресные лепешки, а сгустившаяся, она может долго сохраняться. Баночки с застывшими крупинками манны раньше дарили паломникам в монастыре на память о манне небесной.

Но это совсем не одно и то же: тамарисковая манна не может усеять пустыню, где нет кустарника, она не тает на солнце и не портится, она так сладка и легка, что никоим образом не могла быть основной пищей в течение сорока лет. Таинственная манна, дождем падавшая с неба, была дарована Богом как прообраз той преображенной реальности, в которой символ неотделим от сущности, они являют друг друга и друг для друга прозрачны, и слово Божие явлено как пища и жизнь.

С обнаженного склона за сетчатой оградой на гудок машины спустился сторож и отворил ворота. Вслед за ним все поднялись к строящейся цистерне, уже перекрытой сверху двумя пересекающимися рядами досок, — осталось подвести к ней питьевую воду за сотни километров. Два бедуина, заваривавших на костерке чай в консервной банке, поцеловали руку Владыке и поздоровались с монахами. Другая цистерна, уже забетонированная, но тоже еще сухая, видна внизу на выровненной каменистой площадке, где Арсения обещает развести сад.

Склон под моими ногами как будто покрыт узором. Наклонившись, я вижу закругленные черные с синевой пластинки, собранные вокруг сердцевины, как лепестки каменной розы. Рядом из-под осколков выглядывают три прислоненных бутона. А чуть дальше я нахожу площадку длиной около метра, сплошь покрытую головками таких роз с металлическим, ржавым, марганцевым или синим отливом по черным лепесткам, и вся площадка обведена бордюром из отдельных лепестков. Хочется извлечь цветок целиком, но он плотно посажен в породу такого же цвета, только верхушки полураскрытых чаш поднимаются над ней. Пустыня зачаровывает меня, в великом и малом являя свои чудеса.

До того, как стемнело, я нашла еще кусок известняка, — с остовом из разветвленного ствола потускневшего, рассыпающегося под рукой белого коралла. Эту находку, весом в килограмм, сторож отнес в машину. Несколько дней потом на окне канцелярии лежал этот коралл, и туристы рассматривали его как доказательство подводной предыстории Синая.

За полчаса синева превратилась в непроглядный мрак.

Пьем кофе у сестры Арсении, в почти законченном корпусе еще не имеющего насельниц монастыря. Строится он с основательностью и удобствами, которым могут позавидовать жильцы обычных московских квартир. Сверкают кафель и новые трубы в ванной, снабжаемые пока из дождевых резервуаров, стеклом и металлом блестят газовые плиты на кухне, где мы сидим. Владыка устроился за круглым столиком с приемником, едва уместив чашку кофе и блюдце с солеными фисташками. Отец Илия присел на складной табурет у двери, держа в одной руке чашку, другой гладя рыжего котенка, улегшегося на его коленях.