Валерия Алфеева - Паломничество на Синай Страница 7

А между всеми нами легко движется, ставит вазочки с печеньем светловолосая высокая женщина лет тридцати пяти, в апостольнике и подряснике, мимоходом тоже поглаживая котенка, улыбается, открывая ровные белые зубы: «Когда вы приедете в следующий раз, отец Илья, я заварю вам настоящий арабский кофе… Я надеюсь, вы приедете в следующий раз?». Какие судьбы привели эту обаятельную интеллигентную женщину на край аравийской пустыни?

Я спросила, не страшно ли ей здесь одной?

— Нет, — отвечает она, — у меня надежная охрана.

Проследив ее взгляд, я вижу в дверном проеме бедуина. Его усаживают за стол между отцом Михаилом и мною, сестра Арсения ставит перед ним кофе и большую миску с карамелями в ярких обертках. Неопределенного возраста, с морщинистым лицом и косящими глазами, в вязаной шапке, сторож включается в общий разговор о трубах. Владыка подсчитывает предстоящие огромные расходы: сотни километров металлических труб, стоили бы тысячи долларов; пластмассовые обойдутся гораздо дешевле, но их научились прокусывать лисы.

После кофе идем с фонариками в дальний край территории, в церковь, еще не очищенную от досок и строительного хлама. Арсения с отцом Илией или Владыкой делают промеры пока пустых, как в доме бедуинов, окон, дверей и будущего иконостаса, обходя их с металлическим метром, выстреливающим из рулетки, секретарь — грамматикус — записывает цифры в блокнот.

Когда мы выходим, небо уже усыпано крупными звездами. Полная луна заливает почерневшие силуэты гор феерическим светом. А вокруг нее в призрачной глубокой синеве на глазах проступает, наливается таким же феерическим сиянием огромное кольцо. Запрокинув голову, я смотрю, как оно расслаивается на два разреженных кольца, снова стягивается в одно, еще более яркое, чем раньше.

— Что это, что это?

— Это, наверно, к дождю… — на мгновение подняв голову и не останавливаясь, отвечает отец Михаил.

Только отец Илия, тоже еще не привыкший к колдовским сменам красок и состояний пустыни, долго смотрит в небо. Взгляд его так тих и глубок, что я угадываю слова короткой молитвы, которую он носит в себе весь день, — можно смотреть на море и небо, но пребывать в глубине.

И пока машина на большой скорости мчит по залитому зеленоватым светом шоссе, иногда пропадающему в тени гор, над их черными силуэтами все стоит налитая сиянием луна, обведенная сияющим кольцом.

Всего около восьми часов, а кажется, что глухая ночь, когда мы въезжаем на территорию гостиничного городка. Граненые фонари освещают главную аллею, заревом дневного света горят окна ресторана. Отец Михаил поднялся по ступеням и через несколько минут вернулся в сопровождении директора и двух официантов при всем их обычном лоске: он собирался купить воды, но его взяли в кольцо.

— Ничего не поделаешь, — вздыхает Владыка, — по благословению директора идем в ресторан.

Прямо от застекленных дверей начинаются длинные столы, занимающие половину зала и сплошь уставленные яствами. Еще исходят жаром мясные блюда, соблазнительно пахнут чесноком цыплята-табака, голубеют вареные куры, шашлыки истекают жиром. Закуски оставляют возможность разнообразных комбинаций по вкусу клиента, заплатившего сто тридцать долларов в сутки: нежно зеленеют салатные листья, нарезаны красные и желтые перцы, кудрявится цветная капуста, в стеклянных чашах расставлены маслины, соусы, все виды зелени и овощей. Дальше возвышаются горки апельсинов, бананов, киви, манго и авокадо и прочих тропических фруктов. За ними идут ряды восточных сладостей, пирожных, йогурта и мороженого, — всего не объять взором.

Ужин в самом разгаре, за столами в соседнем зале привычному пиршеству предаются не менее ста человек всех возрастов, всех цветов одежды и кожи, хотя явно преобладают европейцы. В зал, несмотря на усиленные приглашения официантов, мы не пошли, и тогда в несколько минут они вынесли стол, уютно выгородив его в углу тропическими растениями с граммофонами цветов, а в руках у нас оказались подносы.

«Кто накормит нас мясом?» — вспомнилось сокрушение ведомых в землю обетования избранников. Но монахи миновали египетские мясные ряды, не удостоив их взглядом. Приблизились к сырам и моим любимым молочным продуктам, но даже их обошли стороной. И тут роковое слово «friday» — «пятница» — порхнувшее в воздухе, достигло моего сознания: раз в жизни через хребты и ущелья Синайской пустыни я добралась до такого изобилия, но и тут, как в родной стране, судьба позаботилась о моем воздержании — день выдался постный. Владыка и монахи скромно украсили свои подносы салатом и фруктами, мне оставалось следовать их примеру, хотя в этот день я и не завтракала, побоявшись опоздать к отъезду.

Из служебных дверей то и дело выбегают официанты, приносят соки и воды. Директор собственноручно оформил наш стол ветвью с красными финиками, каких мне еще не случалось видеть, — но и они имеют больше декоративные достоинства, а по плоти похожи на щепки. И все же приятно сидеть за столом, как и в гостях у бедуинов, и спутники мои в этом зале столь же естественны.

Отец Михаил, не уверенный, что я поняла, кто прокусывает трубы водопровода в пустыне, нарисовал на салфетке лису с острыми зубами и, чтобы не осталось места для кривотолков, крупно написал рядом: «Fox».

Отец Илия завтра уезжает на Афон, его не спрашивают, вернется ли он, но мне почему-то хочется, чтобы когда-нибудь он к ним вернулся.

— Вам очень повезло, — говорит Владыка, подкладывая мне ломтики дыни, — таких путешествии, как сегодня, у нас не было за последние двадцать четыре года.

— Вы так давно в монастыре?

— О нет, еще дольше — тридцать два года. Большую часть жизни…

— Лучшую часть? — уточняет отец Михаил. — Или лучшее время то, что у нас впереди?

— Всем бы такое упование… — улыбается отец Илия. — Но впереди и геенна огненная…

— Такова монашеская участь — не может монах вкусить никакого земного плода, не помыслив прежде о геенне, — качает головой отец Михаил, возвращая в вазу апельсин. — И лучше прежде, чем потом…

Мозаика преображения

В главный алтарь из придела Сорока мучеников ведут белые мраморные ступени. Я поднимаюсь на последнюю, и не переступая запретной черты, вижу престол, освещенный из подкупольного окна. Он облицован перламутровыми и черепаховыми пластинками — изящный узор в восточном стиле. Четыре тонкие колонны поднимают над ним такую же узорную сень. Изысканы эти точеные столбики, роскошен орнамент на престоле и обращенной к нему стороне сени в скромных пределах двух основных цветов — перламутрового и коричневого с неброскими оттенками.

Алтарь очень просторен; ниша облицована длинными мраморными плитами с природным синим рисунком, похожим на струи медленного потока. По стенам по обе стороны от престола на стеклянных полочках за стеклом выставлены старинные потиры с эмалью и драгоценными камнями, дарохранительницы тонкой работы, золотые кресты. Это малая часть монастырской сокровищницы, наполнявшейся многими веками.

Но вот я поднимаю голову — и в высоте надо мной, над престолом и сенью раскрывается огромный небесный свод в мерцании синевы и золота.

С лицом, просиявшим, как, солнце, на фоне темного золотого креста и светлого золотого нимба, в одеждах, ставших белыми, как свет, Господь являет Себя во славе Преображения из глубокой синевы миндалевидного ореола. Сгустившаяся небесная синева, на которой сияют белизной хитон и гиматий с золотыми клавами, к краям ореола переходит во все более светлую голубизну. Этот лик Христа — лик Милостивого Спаса с бездонными и кроткими глазами. В Нем есть сила Вседержителя, но нет ничего грозного, как в поздних образах Пантократора — мозаике XI века монастыря Дафни под Афинами или фреске Феофана Грека. Спаситель поднимает благословляющую десницу со смиренной любовью. Эта божественная Любовь сотворила человека богоподобно свободным, таким свободным, что мы можем вознести перед престолом руки в ответной любви и молитве благодарения, или распять Ее, отвернуться, отречься, уйти и забыть. Но и тогда в неисповедимой любви Бог не забудет нас, как не забудет мать забывшего ее сына — если мы неверны, Он пребывает верен, ибо Себя отречься не может.

Семь лучей исходят от Христа, пронизывая и озаряя светящийся круг вечности. Этот круг вмещает тех избранников Всевышнего, кого на протяжении времен удостоил он видеть Себя лицом к лицу.

Апостолы, возведенные на вершину Фавора, и великие пророки древности Моисей и Илия замкнуты сияющей полусферой с золотисто-зеленой каймой, напоминающей грань земли и неба или радугу Завета. Коленопреклоненные Иоанн и Иаков, Петр, в священном ужасе поверженный у ног Христа, пророки — все обращены к преображенному Господу. Прекрасен лик Петра; похожи большеглазые лики братьев — чистое юное лицо Иоанна и обрамленное усами и бородой лицо Иакова.