Питер Акройд - Лондон. Биография Страница 69

Список лондонских убийц и впрямь весьма длинен. Весной 1726 года Кэтрин Хейс, хозяйка таверны под вывеской «Джентльмен в беде», отрезала своему мужу голову и выбросила ее в Темзу, а потом рассеяла остальные части его тела по всему Лондону. Голову выловили и выставили на шесте, на городском кладбище; спустя некоторое время ее опознали. Миссис Хейс судили и приговорили к смерти, после чего она удостоилась дополнительной чести, став одной из последних женщин, публично сожженных в Тайберне.

Томас Генри Хоккер, описанный блюстителем закона как «человек в длинном черном плаще», вынырнул из-за деревьев на Белсайз-лейн февральским вечером 1845 года. Что-то напевая, он приблизился к месту, где только что совершил убийство, и, притворившись случайным прохожим, завел разговор с полицейским, обнаружившим тело. «Какой ужас», – заметил он и взял мертвеца за руку. «Убийство было делом его собственных рук, – говорится в „Ньюгейтских хрониках“, – но его непреодолимо влекло к месту преступления, и он оставался возле трупа до тех пор, пока тот не унесли».

Одним из знаменитейших серийных убийц Лондона был Джон Реджинальд Кристи, чей дом (номер десять по Риллингтон-плейс) приобрел такую дурную славу, что улицу решили переименовать. За короткое время в доме сменилось несколько жильцов, затем его снесли. На уцелевших фотографиях можно видеть типичное лондонское строение. В начале 1950‑х на Ноттинг-хилле сдавалось внаем множество таких домов: потрепанные занавески, штукатурка в пятнах и трещинах, кирпичи, темные от сажи. Удобная сцена для сокрытия следов убийства.

Еще один персонаж из галереи самых жестоких лондонских злодеев – Деннис Нильсен, который, проживая на Масуэлл-хилл и в Криклвуде в конце 1970‑х и начале 1980‑х, убил и расчленил множество молодых людей. Подробности жизни убитых теперь уже не представляют большого интереса – стоит отметить разве лишь то, что, говоря словами одного отчета, «практически никто не обратил внимания на их исчезновение». Такова особенность многих лондонских преступлений: изолированность и анонимность иных обитателей столицы делает их беззащитными перед нападением свирепого городского убийцы. Одной из жертв Нильсена стал нищий, встреченный им на перекрестке у Сент-Джайлс-ин-де‑филдс; Нильсен якобы «пришел в ужас от его изможденного вида», после чего убил его и похоронил в саду своего дома на Мелроуз-авеню. Другой жертвой стал юный «скинхед», разрисовавший свое собственное тело: в частности, на шее у него была пунктирная линия со словами «режь здесь». В таких красноречивых деталях проявляются бездушность и жестокость, издавна присущие городской жизни.

Все, что известно об Элизабет Прайс, приговоренной к смертной казни за кражу в 1712 году, – это то, что она «обыкновенно собирала золу и тряпки, а порою торговала фруктами и устрицами, предлагая прохожему люду горячий пудинг и груши». Мы читаем о «Кровопийце Мэри», которая, будучи схвачена стражами, обнажила свою грудь «и брызнула молоком им в лицо, сказавши: дьявол вас забери, почему вы хотите отнять у меня жизнь?». Такое презрение к представителям органов правопорядка характерно для лондонцев. В нем проявляется и их природная склонность к язычеству, как в случае с одним арестованным за убийство слугой, о котором сообщалось, что он «питает сильное отвращение ко всему религиозному». Энн Мадд, обвиненная в убийстве мужа, тоже вела себя вызывающе. «Ну и что, – сказала она, – я ударила его ножом в спину просто смеха ради». Свои последние часы она провела, распевая непристойные песенки в камере для осужденных.

Именно после уайтчепельских убийств полицейские фотографы стали запечатлевать на снимках место преступления, а первый принесший успех фоторобот был составлен в 1961 году после убийства на Сесил-корт, что неподалеку от Стрэнда. Тот, кто придумал в целях установления личности насадить на шест голову мужа Кэтрин Хейс, положил начало целому ряду изобретений. Существенным остается то, что преступление, в особенности убийство, действует на лондонцев стимулирующе. Вот почему великими героями лондонских легенд так часто становятся знаменитые преступники.

Глава 29

Лондонская опера

Подвиги Джека Шеппарда показали, что похождения преступника могут возбуждать у лондонской публики живейший интерес. Самый знаменитый художник той поры, сэр Джеймс Торнхилл, в 1724 году посетил его в тюрьме, чтобы закончить портрет, который затем поступил в продажу в виде меццо-тинто.

Девять лет спустя зять Торнхилла, Уильям Хогарт, также отправился в Ньюгейт с аналогичной целью: он рисовал там другую злодейку, Сару Малколм, содержавшуюся в камере для осужденных. Она задушила двоих пожилых людей, а потом перерезала горло их служанке – жестокость этого преступления сделала ее имя известным всему Лондону. Она была очень молода (всего двадцать два года) и прекрасно владела собой. На суде она заявила, что кровь на ее платье – это следы месячных, а не убийства, и после того, как ей вынесли смертный приговор, заявила, что она католичка. Хогарт изобразил ее сидящей в камере с четками и пообещал через газеты, что закончит свою гравюру за два дня. Такая скорость свидетельствовала в равной мере о его мастерстве и о нетерпении публики. В биографии Хогарта Дженни Аглоу описывает, как Сара прибыла к эшафоту, возведенному, по обычаю того времени, рядом с местом преступления: она сидела в повозке «в аккуратном траурном капюшоне, с горделиво поднятой головою, – словом, как на картине». После того как ее сняли с виселицы, «один джентльмен из толпы, в глубоком трауре, поцеловал ее и роздал народу полкроны».

Здесь налицо все драматические, интригующие детали, благодаря которым ритуалы, связанные с преступлением и наказанием, надолго остаются в памяти лондонцев. Хогарт не мог противиться искушению рисовать лица приговоренных. В 1761 году, когда на углу Пантон-стрит и Хеймаркета должны были повесить Теодора Гарделя, Хогарт запечатлел его полные отчаяния черты «несколькими быстрыми взмахами карандаша».

Поэтому представляет некоторый интерес и то, что в феврале 1728 года Хогарт с удовольствием побывал на представлении «Оперы нищего» Джона Гея. В этом спектакле под ярким театральным гримом изображена преступная жизнь Лондона. Эта типично лондонская постановка – отчасти бурлеск, отчасти комедия – была и сатирой на правительственную клику, и пародией на модную итальянскую оперу. Ее главные герои – разбойник Макхит и скупщик краденого Пичем (они представляют лондонский преступный мир), а завершает галерею персонажей тюремщик из Ньюгейта по имени Локкит.

Сцены, происходящие в самом Ньюгейте, подтверждают устойчивость двух извечных представлений лондонцев – о мире как театре и о мире как тюрьме. В пьесе нашли отражение и другие аспекты лондонской жизни. Постоянные упоминания о торговле и деньгах вкупе со склонностью «оценивать людей и их взаимоотношения с точки зрения финансиста», по мнению последнего и лучшего биографа Джона Гея, Дэвида Ноукса, говорят об огромном и, возможно, тлетворном влиянии духа коммерции, проникшего во все сферы городской деятельности. Чем же еще объяснить ту легкость, с какой уличные персонажи усваивают торгашеский жаргон? О людях «неизменно судят, принимая в расчет типично коммерческий показатель – а именно то, сколько они ежедневно „имеют“». Здесь можно сделать одно любопытное наблюдение: «по-купечески» рассуждают буквально все персонажи пьесы, от придворного до разбойника, и потому легкость и жизнерадостность «оперы» отчасти объясняются присущим ей отрицанием сословных различий. В этом пышном, искрометном зрелище воплотился свойственный лондонцам эгалитаризм, чтобы не сказать «имморализм».

Отдельные критики обвиняли Гея в том, что он излишне «облагородил» воров и скупщиков краденого, – словно, проведя параллель между деятельностью нищих и тех, кто стоял «выше» их, он каким-то образом приукрасил самые неприглядные стороны лондонской жизни. Один моралист из числа современников Гея сообщал, что «некоторые воры и уличные грабители признавались в Ньюгейте, что перед тем, как совершить очередную чреватую опасностями ночную вылазку, укрепляли свое мужество не только выпивкой, но и песнями своего кумира Макхита». Если так оно и было, это только лишний раз доказывает, что уличная жизнь Лондона зачастую развивается по законам драматического искусства.

Наверное, поэтому «Опера нищего» вызвала у Хогарта такое глубокое восхищение. Этот типично лондонский художник увидел в ней стимул для приложения своего таланта. Одну из сцен спектакля он рисовал шесть раз и в каждом из этих случаев, по словам Дженни Аглоу, «испытывал истинный прилив вдохновения». Нетрудно заметить, как воодушевило художника это талантливое изображение лондонской жизни, поскольку в его последующих работах чувствуется глубокая увлеченность драматизмом уличных сцен. По сути, он заложил свою традицию изображения лондонских преступников. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить Тома Ниро из «Четырех стадий жестокости» (1751) и Томаса Айдла из цикла «Трудолюбие и лень» (1747), – оба они становятся убийцами и кончают виселицей, но весь их путь к этому роковому финалу проходит на мрачно-выразительном фоне городских улиц и притонов.