А. Корин - Феномен «Что? Где? Когда?» Страница 7

Я говорю: "Так надо же принять".

Он говорит: "Но ты же знаешь, что я не буду ее принимать, потому что, если я ее проглочу, и у меня окажется стенокардия, то зачем мне это нужно?!"

По сути, он погубил себя сам, когда отказался принять таблетку нитроглицерина.

- А скажите, Вы сначала влюбились в него, а потом поняли, что он гений? Или Вы сначала поняли, что он гений, и потом влюбились в него?

- Вы знаете, я не знаю насчет там гения, но, что на самом деле это была очень крупная и магнетическая личность, это правда. И его нельзя оценивать с точки зрения поведения обыкновенного человека. От него исходило такое энергетическое поле, что не влюбиться было нельзя, хотя меня он для начала просто оскорбил, с самого первого момента.

- Это была Ваша первая встреча?

- Да. Первая встреча.

- Как это было?

- Ну, до этого я просто знала, что такой Ворошилов существует. О нем в редакции... Ну, у нас была очень дружная и тесная "молодежка". Там совершенно замечательные люди и личности были. Я могу о них много говорить. И по сей день, слава Богу, в основном все существуют. Но вот о нем ходили какие-то пугающие разговоры. Он все время приходил такой мрачный. Со своим портфелем. Потом с чемоданом. И все равно мрачный. Неприятный такой человек, из тех, которые входят, и все сразу испуганно затихают. Такая маленькая комната, все затихали, и сразу начинали как-то по-другому разговаривать. А он ни с кем не общался.

- А Вы молоденькая, хорошенькая были. И чем же Вас заинтересовал такой несимпатичный человек?

- Да поначалу ничем. Я вообще тогда об этом не думала. Мне, действительно, сколько тогда было - 21 год или 22. Нет, 22 все-таки. Или 23. Я пришла только-только ассистентом режиссера в Молодежную редакцию.

И вдруг меня назначают к Ворошилову, ассистентом на "Аукцион". И вот наша первая встреча на Шаболовке во втором корпусе. А у меня как раз ребенок был маленький. Сколько ему было, год или два Борису тогда? Я всегда была такая миниатюрная, худенькая. А здесь я растолстела, весила, наверное, вот как сейчас, выглядела солидно. И страшно страдала от этого. Потому что при моем росте такой вес. Для меня это было просто ужасно. И вот я подхожу, и первые слова Ворошилова, которые слышу в свой адрес... Он так на меня смотрит и говорит: "А, понятно, какая ты, Наташа Крюк... Такая же толстая, как и я". Я с этим в жизни еще никогда не сталкивалась, чтобы мне вот так, в открытую, просто хамили. Нормальный взрослый человек, вроде уже давно не ребенок, который может... вот так нахамить. То есть у меня сразу внутри такой протест поднялся против этого человека. Но я не могла себе позволить в этот момент высказать что-то вслух. Набычилась, обиделась, но промолчала.

И вот он мне дает первое задание. "Ну, давайте попробуем поработать. Надо сделать "шапку" для "Аукциона". Эмблема - сова. Вы можете подобрать в фильмофонде материал, можете заказать художнику, можете на фотографиях решить, можете поехать и снять сову сами. Вот как хотите. Нет, не как вы хотите, а как я захочу. Вы мне предложите варианты, а я из этого выберу".

Я заказала эти материалы. Всякую хронику из документальных фильмов набрала. Что-то пыталась заказать художнику. И потом был такой Гена Славчик, оператор. Он в "Экране" работал. Мы поехали в зоопарк снимать полярную сову. Вошли в клетку. И там эти совки. Одна такая сова забилась в угол, и Гена снял крупно ее морду, совершенно безумную. Она же маленькая, эта полярная сова, не очень выразительная, вообще птица дурная на самом деле. Потом много о ней читала. У кого-то она символ мудрости, у кого-то символ неприятностей, горя. То есть она такая птица сложная. И вот мы сняли эту "сложную" птицу. А мы договорились с Ворошиловым на какой-то срок, неделю или две. И я продолжаю с художником работать, фотографии подбираю. Вдруг звонок домой. Ворошилов. И сразу таким тоном, не "Здравствуйте", "Как у вас дела?". Ничего этого нет. Сразу: "Я не понимаю, почему Вы не работаете?". Я опешила. Вроде все делаю, стараюсь... "Я не понимаю, почему Вы не работаете? И почему Вы не на работе? И почему Вы ничего не делаете?". Я совершенно растерялась. И вместо того, чтобы сказать, что я все сделала или делаю, я говорю какую-то глупость, то есть выдаю текст, совершенно непонятный. Я говорю: "Ну, во-первых, у меня болен ребенок, я даже не беру бюллетень". - "Меня Ваш бюллетень вообще не интересует". Я говорю: "Я его и не беру. Я сделала работу". - "Я не понимаю, почему Вы мне не звоните каждый день?". - "Вы мне не говорили, что я должна звонить каждый день". - "Я не понимаю. Вы сделали что-нибудь или не сделали?". - "Я еще не все сделала. Но уже что-то есть". - "Так я Вам говорю, что Вы должны были уже сделать все". - "Ну, у меня еще срок не закончился. У меня еще есть время". - "Нет, Вы должны мне завтра показать то, что Вы сделали!" Я думаю: "Боже мой, я вообще не выживу! Это за что же мне такое наказание в жизни!" Он так разговаривает, что ты чувствуешь себя виноватым сразу, не понимаешь за что, но виноватым. Я в каком-то непрерывном ужасе. И все-таки как-то выкручиваюсь, заказываю просмотровый зал. Мы садимся в зале: Ворошилов, Ира Гаврилова, редактор, и я начинаю показывать отобранную мною хронику, фрагменты из документальных фильмов, несколько моих сов. И я говорю, что еще у меня есть... И тут Ворошилов: "Я думаю, что от добра добра не ищут. Думаю, мы возьмем вот эту пленку, которую вы сняли". Ни слова, что вот это хорошо или там нормально, а только "Я думаю, что мы возьмем вот эту пленку". Потом они подложили музыку "Аукциона" на "шапку". И это действительно была очень хорошая "шапка" с совой. Сова просто поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, потом смотрела крупно в кадр, потом наезд на глаза, очень красивые, выразительные. И вот после этого меня поставили на эту передачу. И пошло-поехало... Вроде бы я начала справляться. Тогда он меня бросил на вопросы. Мне надо было придумывать вопросы, подбирать в библиотеке материал, хотя я числилась всего-навсего ассистентом режиссера. Но мы делали все. То есть мы сидели и с автором, и с режиссером. Делали авторскую работу, редакторскую, отбирали участников, ну то есть все. В то время ассистент был полный соучастник процесса. Но потом надо было сесть за пульт. И вот меня посадили выдавать "шапку" передачи, то есть мою сову. Я выдаю "шапку", запускаю. Ну, сова злилась, наверное, минуты полторы, может, две, не помню, под музыку. А там система какая: шел предыдущий эфир, потом включение Шаболовки, где мы сидим, потом включают дворец "Крылья Советов", оттуда в прямом эфире шла передача, то есть "шапка" - моя сова - идет с Шаболовки, а "Крылья Советов" - где шла передача - включались на пульте. Я должна была запустить сову, нажать кнопку и потом переключить ключом на "Крылья Советов". И вот идет моя "шапка", и я на "подсмотре" вижу Дворец спорта "Крылья Советов" и еще как там у монитора стоят Ворошилов, Лысенко и Роман Синицын, который тоже в "Аукционе" работал соведущим. Я вижу, как Ворошилов каким-то странным взглядом смотрит на мою "шапку", как она идет в эфир. И что со мной происходит, я не понимаю. Это все какие-то энергетические вещи просто действуют. Я в каком-то стрессовом состоянии нажимаю кнопку Дворца спорта, где они втроем стоят и смотрят. И они, совершенно оторопев, видят себя на экране, естественно, тут же начинают пятиться, а я сразу переключаю на сову-"шапку" снова. Конечно, это был мой брак. Но Ворошилов меня даже не ругал, потому что, я думаю, уже тогда для него важно было на телевидении схватить момент непредсказуемый. Он всегда говорил, что любая жизнь, которая происходит внезапно в прямом эфире, ты должен это обязательно показать, нельзя пропустить, если вдруг возникает в прямом эфире что-то не предусмотренное никаким сценарием.

А вот второй случай на ту же тему, и про того же Ворошилова, про его ощущение телевидения. В одной передаче у нас показывали операцию в институте Гельмгольца. Показывали крупно оперируемый глаз. Что-то со мной происходило за пультом, что-то подсознательное. Это со мной бывало достаточно часто, когда я не понимала, почему это со мной происходит. И вот вдруг я вижу, что стоит камера на улице, там такой бульварчик, дорожка асфальтовая, зима, и идет какая-то женщина с собачкой. И собачка поднимает ногу и писает. Что со мной происходит, я не знаю, но я вдруг во время показа этой операции включаю уличную камеру. Там эта женщина с собачкой, собачка пописала и пошла дальше. Я опять переключаю на камеру, которая стоит в операционной. Не могу сказать, что у меня при этом переключении с камеры на камеру была какая-то глубокая мысль. Я в ужасе от того, что понимаю, что вообще меня сейчас разорвут в клочья после этой записи. Ну, думаю, в конце концов, вырежут. Когда мы просматриваем запись, я говорю: ну, это я случайно включила, это мы потом вырежем. А Ворошилов: нет, это мы не вырежем. Почему ты это включила? Я говорю: не знаю. И он мне эту собачку вспоминал потом всю жизнь. По-видимому, в тот момент сработало какое-то подсознание, которое необходимо, наверное, для телевидения. За эту собачку он меня почему-то очень ценил. А вообще, когда мы с ним работали, мне было часто очень трудно, очень тяжело, но бывало и очень легко. Когда он в чем-то сомневался, он начинал со мной сразу бороться, зная, что я буду сопротивляться, до драки. - А бывало так, что ему надо было посоветоваться. И я знала, что достаточно мне намекнуть о своем ощущении интуитивном, как он сразу говорил: я все понял. Тут я начинала объяснять, а он начинал раздражаться. Говорил: я все понял! Вставал и уходил. И дальше мне не надо было за это бороться. Я понимала, что если он то, мое предложение, принял, значит, так и должно было быть, если не принял, значит, так тоже должно быть. Ему было важно вот это мое интуитивное начало. Он всегда говорил: ты животом чувствуешь!