Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине) - Кожемяко Иван Иванович Страница 29

Всё – от недосмотра власти. Я бы самолично порол помещика, у которого мужики пьют, столь нище и скудно живут. Ужель земля русская прокормить людей не может? Не верю! Не верю! В имении моего батюшки все были сыты, дома – по числу семьи, многокомнатные, корова у каждого была, свиньи. И это в ту пору. Ещё крепостное право было не отменено.

А почему? Да потому, что выгода батюшке была от этого большая. Сытый и довольный мужик, с душой работал, а не повинность отбывал. Поэтому и процветало имение-то. А появился ферт, мне-то оно было без надобности, я служивый человек, вот сестра и привела бездельника, только в карты играл и всё закладывал за долги.

Так всё и пошло прахом. Не стало красоты. Не стало того уклада, который отцом был установлен. Мужики спились, разор пошёл. Вот что значит лишь один человек!

Так, сотник, и в армии. Вот уйду, старый уже становлюсь, а заместо – Троекурова назначат. И то. Что годами лелеял – прахом пойдёт. Он ведь как на людей смотрит – лишь свысока и от службы ждёт не труда ежедневного, высокого, а благ и почестей.

Поняв, что и так уже зашёл далеко в своём вольнодумстве, махнул рукой напоследок, вскочил на коня и понёсся дальше.

Весь оставшийся срок, до учений, Каледин дневал и ночевал в эскадроне.

И, наконец, понял, что всё, о чём мечтал, достигнуто. Эскадрон понимал своего командира без слов, по одному движению его руки знал, что предпринять, куда поспешать.

А уж особый, одной службой этого не достигнешь, авторитет обрёл, когда изумлённые казаки стали получать из дому письма. И в них, порой совсем неграмотных, порой – складных – дьячок или учитель писал, видно было сразу, родство, не скрывая радости и гордости, сообщало, что до глубины их родительского сердца дошли проникновенные слова командира, который так высоко ценит их сына.

И, конечно, как водится на Руси, от себя добавляли:

«Смотри, Митька (или Степан, Иван, Гришка), пишет их благородие, что ты один у него надёжа. Не подведи Их благородие, старайся».

И когда казаки обменялись этими новостями, оказалось, что до последнего шорника и кузнеца, фуражира дошёл Каледин. Всем отписал и доброе слово сказал.

Вахмистр Денисов, расчувствовавшись от такого письма своего родства, вечером собрал весь эскадрон.

– Так вот, братцы, что скажу. До сей поры – по обязанности всё делали. Служивые люди, куды нам деваться? Старались, ничего не скажу, но не сполна себя выкладывали.

Теперь же – всех предупреждаю и сам первый зарок даю – по душе служить будем. Их благородию долги будем отдавать. Малец ведь совсем, сын мне почти, а голову светлую имеет и душу чистую.

Вот и мы, если не сукины дети, должны на это ответить. Так же, всю душу вывернуть наизнанку, а его благородие и чихом не подвести.

– Иначе, – и он погрозил кулаком, – тот мне враг личный будет, кто вздумает слукавить.

– Прошу Вас, братцы, не посрамить славы и чести эскадрона. И его благородию – дорогу надо давать, обеспечивать, значит, продвижение вперёд. Такие, как он, должны во главе всего войска быть. Тогда не оплошаем в бою.

Смотри, казаки, с себя, в первую очередь, спрашивать буду, но и вам покоя не дам.

Даже Каледин дивился, как переменился эскадрон. Само настроение людей стало иным и они уже были неразрывным, неразделимым целым, во всех испытаниях.

Денисов же, сразил Каледина прямо в сердце. Однажды вечером, испросив позволения, зашёл в комнату Каледина, где тот, прямо на полу, расстелив огромную карту, ползал по ней на коленях и что-то записывал на листик бумаги.

– Ваше благородие, дозвольте, на минуточку, – и он с робостью посмотрел на огромную карту.

– Вот, из дому гостинец получил, а там приписочка и свёрточек для Вас. Строго в письме сестра наказала Вам передать. Не побрезгуйте, Ваше благородие, примите…

Растерянный Каледин взял матерчатый свёрток, раскрыл его и от неожиданности даже покраснел: там лежали очень красиво связанные шерстяные носки, шарф и варежки.

И коротенькая записочка:

«Чтоб не простужались, Алексей Максимович. А то брат отписал, что болели Вы.

Низко Вам кланяемся от всего нашего родства.

Мария, сестра вахмистра Денисова».

– Спасибо, спасибо Вам, Денисов. Очень тронут. Но зачем вы родству беспокойство причинили?

– Я, что, Ваше благородие. Я только и написал, что Вы сильно простыли на переправе, и занемогли. А сеструха моя – огонь, девка, молодец, видите, и спроворила Вам обновку.

Каледин ещё раз поблагодарил Денисова и передал ему в дар сестре шаль, которую купил, по случаю, на рынке – тётке ли, Дуняшке, и она так и ждала своего часа.

– Отошлите сестре, от меня в подарок. Спасибо ей сердечное за всё.

И не знал Каледин, сколько этим душевных мук породил у юной девушки.

Она, как все мы в семнадцать лет, влюбилась, заочно, в Каледина и всё донимала в письмах брата – что ел, как спал Его благородие. И всегда велела кланяться от себя.

А ещё написала, что все подружки, от зависти, чуть не умерли, завидев на ней такую дорогую шаль.

И, конечно же, никто не поверил ей, что это от его благородия, командира Василия Матвеевича – так звали Денисова.

«Так ты, – писала она, – дорогой братец, припиши в письме два слова, что это правда и шаль мне эта от Их благородия подарена».

И когда Денисов рассказал об этом Каледину, тот сел за стол и на чистом листе бумаги, красиво и убористо написал:

«Милая Маша! Спасибо Вам за носки, шарф и варежки. Они мне очень понравились.

А Вам, на добрую память, от меня эта шаль.

Кланяюсь Вам и всему Вашему родству сердечно.

Командир эскадрона

сотник А. Каледин».

Переполоху в связи с этой запиской было на всю станицу. Даже самому станичному атаману показала это письмо красавица-казачка, а шаль бережно хранила в сундуке и надевала лишь по великим праздникам.

***

Учений ждали все. И уже измаялись душой, так как они переносились уже два раза. Какие-то неотложные дела не позволяли Государю приехать.

А начались они, как это всегда бывает, совсем неожиданно.

В штабе корпуса появился генерал-адъютант Государя и вручил дежурному пакет:

– Его Величество прибудут непосредственно в район отмобилизования. Действуйте, полковник!

И вся огромная машина закрутилась.

Что там было в других дивизиях, что делалось в штабах, конечно, Каледин не знал.

Он со своим эскадроном был готов действовать в любых условиях.

И такой случай, вскоре представился.

После обязательного прохождения войск, действий в составе дивизии, полка, эскадрон был выведен в личный резерв командира корпуса.

Вскоре Каледину последовал от него приказ прибыть на командный пункт корпуса.

Прибыв в высокий штаб, уж на что не робкого десятка был офицер, он стушевался. Везде, на каждом шагу, было множество генералов, полковников из свиты Государя.

Никто из них не обращал никакого внимания на скромного сотника и только на пороге штаба его остановили два капитана, справившись, кто он такой и куда следует.

– Подождите, – сказал один из них, тот, что постарше, – я сейчас доложу и Вас пригласят.

Через минуту он вышел из здания и жестом пригласил Каледина за собой.

Провёл длинным коридором и указал на дверь, откуда раздавались почтительно-сдержанные голоса.

Зайдя в большую комнату, Каледин увидел у окна огромного, как гора, человека. Тяжёлые, уже позеленевшие кисти эполет, спадали на его широкие плечи.

Волос на голове было совсем мало, а глаза, пытливые и почти чёрные, были полны жизни и интереса к ней.

Правая рука была заложена за обшлаг тяжёлого, не первого срока, сюртука, а в левой он держал какой-то огромный бокал, на затейливой витой золотой ножке.

Возле великана, в сравнении – ещё более ничтожный по росточку, стоял Шаповалов, весело глядя на великана снизу вверх, и заливисто смеялся. И у человека-горы лицо при этом становилось открытым, весёлым, и было видно, что ему этот маленький генерал приятен и любезен.