Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине) - Кожемяко Иван Иванович Страница 31

Генерал застегнул мундир на все пуговицы, надел на голову фуражку и пошёл на выход.

Через несколько минут он уже сидел на лошади и эскадрон, ощетинившись заставами, стал выбираться к своим войскам.

Каледин спешил. Он знал, что в шесть утра, а до этого срока оставалось чуть больше часа, происшествие вскроется и условный противник предпримет все меры, чтобы настигнуть смельчаков и освободить своего командира корпуса.

Поэтому казаки шпорили коней и где только было возможно – переходили на галоп.

У переправы через реку они чуть не были раскрыты.

Урядник, начальник караула, оказался дотошным и старым служакой, и всё допытывался у Денисова, кто они и с какой целью следуют в направлении войск условного противника.

К нему подошли ещё три казака и уже стали стаскивать со спины карабины.

– Братцы, не выдай, – крикнул Денисов, и прямо с седла бросился на унтера, казаки сбили с ног его подчинённых. И уже через мгновение – все они лежали крепко связанные прочной верёвкой, спина к спине, попарно.

– Звиняйте, братцы, – просипел Денисов, – на войне и не то может быть.

А вы охолоньте немножко. Скоро вас выручат свои, чую, по следу идут нашему.

Эскадрон Каледина, переправившись на пароме в несколько ходок на противоположный берег, шашками перерубили канаты плота и пустили его по течению реки.

Оставался один рывок до своих. Уже не скрываясь, Каледин приказал пустить измученных коней в намёт.

И только встретившись со своим охранением и назвав пароль, поехали шагом.

Отдадим должное и генералу Люциферову. Будучи крепостником и нередко даже самодуром, он был способен признать своё поражение, восхититься оригинальностью решения других.

И всю дорогу он очень внимательно изучал действия Каледина, видел, конечно же, внимание и любовь подчинённых к своему командиру, подлинное его обожествление.

«Ишь, малец, что-то у себя в корпусе я такого не встретил. И костюмы какие, прямо сливаются с лесом, даже карабины и те в какую-то гадость обмотаны, что и не видно их вовсе.

А рожи, а рожи-то, особенно у этого разбойника, что адъютанта моего вязал. Какой-то сажей или чем он там её вымазал. Чисто леший, но разумно, в сумерках не виден вообще.

Надо себе завести такую команду. Да, но какой конфуз при Государе, как Шаповалов будет торжествовать. Суворов хренов. Всё на того, юродивого тож, походить желает. Но перехитрил, старый чёрт».

И вдруг, осознав весь ужас своего положения, и что он, в таком виде, даже без оружия, предстанет пред Государем, он даже застонал:

– Ты хоть шашку-то, сотник, дай. А то я как босяк, по твоей милости, выгляжу. Как же я перед Государем появлюсь? Не по уставу, да и позор какой.

Каледин расстегнул ремешок портупеи и передал шашку генералу Люциферову:

– Прошу Вас, Ваше Превосходительство. Поторопились, не захватили Вашу, простите.

Сердито сопя, Люциферов отпустил ремень портупеи до последнего, так как на его массивное тело она была мала.

И уже добрея как-то даже душой, неожиданно для себя принял от лешего, как он про себя его назвал – Денисова, сухарь и аппетитно захрустел им в седле уже третьего коня, которого под ним меняли, так как казачьи кони быстро уставали под таким гигантом.

Денисов пришёл в полный восторг. Он, в каком-то порыве, решился предложить сухарь Его Превосходительству, а теперь им откровенно любовался:

«Вот генерал, так генерал. Наш – обходимый человек, но какой-то неказистый, маленький, а этого – хоть на площади, заместо памятника, выставляй.

Ишь, как сухарь ему по нраву. Словно на завалинке хрустит.

Сурьёзный человек. На такого посмотришь – и дух замирает.

Может, он и без трубочки мается? В доме-то дух табачный чувствовался.

А если предложить? Не побрезгует?»

И даже Каледин, у которого голова была занята другим, и тот тихо посмеивался, наблюдая за услужливостью Денисова, которому, явно, Люциферов был по нраву.

Да и тот, неожиданно, проявил интерес к проныре-вахмистру, и не сдержался, даже подмигнул ему, на что Денисов прямо расплылся в счастливой и умиротворённой улыбке:

«У, рожа, а вишь – молодец какой. Мои бы не посмели. А этот, словно медный таз светится, и без угодливости, красиво как-то – сухарь мне этот прямо в руку вложил. Давно не испытывал такого удовольствия.

Покурить бы ещё, а там – будь, что будет. Не сказнит Государь, а уж своим я пропишу. Канальи, проспать командира корпуса».

И Денисов, словно почуяв его желание, тут же сбоку, почти на ухо, предложил:

– Ваше Превосходительство! Знатнейший табачок. На всём Дону такого не сыщете. Дед мой, на девятом десятке лет, делает. Никто такого не может спроворить. Какой-то заговор он знает. От такого табачку и дышится легче. Звиняйте лишь за то, что трубка моя, но я её утиркой вытер. Так что – не сумлевайтесь, Ваше Превосходительство. Покурите, оно и полегчает. Прошу Вас.

И он протянул Люциферову уже прикуренную трубку. Красивую, старинную, а главное – сработанную древним мастером в виде чёрта, так было удобно его за уши, с рожками, в руке держать.

– Ты, это, – пророкотал Люциферов, – специально, мерзавец, – но без злости, примирительно-любовно даже.

Затянулся душистым дымом, всё разглядывая диковинную трубку, и продолжил:

– Специально мне этого Люцифера дал?

Денисов, не понимая, о чём Его Превосходительство говорит, сделал умильно-виноватую рожу и зачастил:

– Так мы, со всем старанием, Ваше Превосходительство. Табачок, табачок вдыхайте. От него и легче станет.

Он так и не мог взять в толк, отчего это генерал так заинтересованно разглядывал этого чёрта, в контурах его трубки, к которому Денисов так привык и считал чуть ли не за родную душу, даже беседовал с ним всегда в трудных и дальних походах, когда и курить-то было нельзя, а просто держал в зубах мундштук, чувствуя прогорклый запах табаку, и на душе его становилось покойнее и легче.

Каледин же – еле сдерживал смех. Он-то знал, что фамилия командира корпуса была Люциферов, и сейчас, глядя, как тот умильно разглядывал хитрого чёрта в виде трубки Денисова – еле мог сохранять на своём лице маску серьёзности и безмятежности:

«Ну, Денисов, ну, кудесник, как же ему это объяснить?»

Люциферов же с наслаждением затягивался душистым табаком и приходил при этом совсем уж в благодушное сосотояние.

– Казак, – обратился он к Денисову, – как хочешь, а трубку тебе эту теперь не верну. Проси за неё – что хочешь. А мне она уж больно по нраву пришлась.

– Ваше Превосходительство! Никак это не можно. Она у меня ещё дедова, с Туреччины привёз. Что хотите – коня отдам, а трубку – не могу.

– Казак, никого в жизни ни о чём не просил, а тебя вот, рожа бандитская, – уже с любовью обратился он к Денисову, – прошу. Всё же – уступи трубку. Я тебе за неё десяток верну. Да ещё и седло в придачу.

– Мне оно, – и он критически взглянул на свой огромный живот, – уже без надобности. Знатное седло, французское.

– А трубку – прошу тебя, уступи. Почувствовал я, словно всю жизнь я к ней шёл. Уступи, казак.

– Ну, что ж, Ваше Превосходительство. Душу, я понимаю, убивать нельзя. И тайное желание её хранить надобно. Коль это – судьба Ваша, поступлюсь, забирайте, Ваше Превосходительство. Храни Вас Христос.

Может Вам, действительно легче при ней-то, трубке моей, будет?

Дальнейшее повергло и Каледина в полную растерянность, не то, что казаков, которые не проронив ни слова, удивлённо вслушивались в каждое слово генерала и Денисова – Люциферов протянул трубку вахмистру и громко сказал:

– Потяни, потяни, разок! Ишь, как забирает! Да, табачок у тебя, вахмистр, такого я, честно, не курил.

И так как их кони шли рядом, они, попеременно, передавали трубку друг другу и трудно было даже представить, что пред взором опешившего эскадрона, да ещё и при таких чрезвычайных обстоятельствах, так сошлись генерал-лейтенант, Его Превосходительство, и почти безграмотный вахмистр, для которого и командир эскадрона был почти божеством.