Расплата - Максим Геннадьевич Щербаков Страница 7

* * *

В живых осталось трое. Все трое были ранены осколками мин и снарядов. Двое успели хватить из фляжек разведчиков или из-за контузии повредились головой — глаза их, покрасневшие от бессонной ночи, боя и промедола, словно блуждали где-то, смотрели насквозь. С ними пытался разговаривать командир разведроты, который привел в окопы несколько человек под утро под прикрытием нашей артиллерии. С разведчиками пришел даже начальник разведки. Грузный в вызывающе чистом маскхалате он бродил по разбитым окопам, осторожно переступая через завалы, поломанные бревна, тела. Разведчики поглядывали на него с недоверчивым удивлением — надо же увидеть полковника на передовой в кое-то веки! Лейтенанта Семенова нашли на правом фланге рядом с разбитым пулеметом. Осколками ему прошило бронежилет и перебило ноги. Испачканный в глинистой земле, в жирных темно-рудых пятнах на утоптанном дне окопа лежал его бронежилет. Земля в окопе была усеяна гильзами, обертками от ИПП. Семенов с закрытыми глазами полулежал в окопе, упираясь спиной в одну его стенку и прижимал руки к животу, а из-под рубахи белели неровно наложенные бинты с бурыми пятнами.

Метрах в шестидесяти от окопа дымился обгоревший украинский танк с открытым люком, второй, уткнувшись стволом в бруствер, стоял за посадкой, он был подорван вероятно уже на отходе. Один из разведчиков склонился над Семеновым.

— Жив.

Семенов не без усилия приоткрыл глаза. Взгляд его скользнул по лицу начальника разведки, на губах задрожала едва заметная улыбка.

— Там около второго танка, — он облизал губы, глазами указал на левый фланг, — Две коробки с патронами. И пулемет бы снять.

— Помолчи-ка, — сказал начальник разведки и взглядом показал солдатам на носилки.

Из-за деревьев показался начальник артиллерии. Он осмотрел воронки рядом с окопом, что-то пометил карандашом в планшете и убрал его в карман штанов. Семенов при виде начарта слабо улыбнулся:

— Надо же…

— Что? — не расслышал начальник разведки, — Что ты сказал, Семенов?

Не открывая глаз, Семенов добавил:

— А ниче так героем быть.

Начальник разведки сморщил лицо в улыбке, зажег сигарету, молча вложил в губы Семенову, потом сделал солдатам знак и они осторожно положили Семенова на носилки.

— Спасибо тебе, лейтенант.

Семенов открыл гноящиеся глаза и посмотрел на начальника разведки:

— Вещи мои матери отправьте и, — Семенов впился глазами в глаза начальнику разведки, — И деньги, что положены, тоже ей пусть заплатят.

Начальник разведки громко выругался, а заговорил почему-то шепотом, при этом голос его звучал неуверенно:

— Что ты!? Вылечат тебя. Помогут.

Семенов не ответил, закрыл глаза, а на губах его затрепетала едва заметная грустная улыбка. Солдаты подняли носилки и понесли вглубь посадки.

* * *

На наблюдательном пункте одноногий комбат ополченцев какими-то строгими в отрешенности глазами следил в бинокль за огнем нашей артиллерии. Артиллеристы били по той самой лесопосадке, которую Семенов штурмовал два дня тому назад. Вот-те раз!

После обеда мы были в селе. Привезли на наш пост оборудование, продовольствие, воду и уже собирались ехать дальше, когда капитан спросил, не хочу ли я поговорить с украинским пленным.

Подвал жилого дома. В ярко-освещенном помещении с низким потолком кроме пленного еще двое: караульный и офицер без знаков отличия. Мне разрешили поговорить с пленным тет-а-тет. Пленный, коренастый широкоплечий, с круглым скуластым лицом, сидел на стуле лицом к стене. Глаза и руки у него были завязаны. Ему было лет пятьдесят. Сидел он спокойно и даже не шелохнулся, когда я подошел в его угол, только толстые с засохшей кровью пальцы его задрожали за спиной в нервном ознобе. Я предложил ему воды. Он сделал несколько глотков из моей кружки, поблагодарил кивком.

— Кто вы? — спросил я пленного.

— Мобилизованный.

— Откуда?

— Из Харькова.

Караульный вмешался в разговор:

— Он гад одного нашего затрехсотил.

Тут в подвал вошел в поношенной горке человек с цепкими глазами и бесшумным автоматом в руке, бросил какие-то бумаги на стол. «Разведка» — подумал я. Человек с цепкими глазами оглядел нас презрительно, а пленному с порога бросил насмешливо и зло:

— Вот как! А если я тебя за это в расход?

Пленный виновато улыбнулся, пожал плечами:

— Думал отстреляться.

— Что ж не отстрелялся? — цепкие глаза сощурились.

— Патроны кончились.

— Ага… — хозяин бесшумного автомата нахмурился, а глаза его посмотрели на пленного с нескрываемым удовольствием.

— Азовец? Признавайся.

— Нет, — торопливо пояснил пленный, — ВСУ.

— Доброволец?

— Мобилизованный.

Я с щемящим любопытством смотрел то на цепкие глаза, то на пленного.

— Понятно. Почему сам не сдался?

По лицу пленного скользнула горькая усмешка.

— У вас тут медом не намазано, правда?

— Правда, — ответили глаза со спокойствием очень зловещим.

Повисло молчание.

— К тому же я, как и ты, присягу давал, — продолжил пленный рассудительно, — А раз давал, значит надо родину защищать. Правильно я говорю?

— Правильно, — ответили глаза и похолодели.

— Вот и я думаю, что правильно, — сказал пленный.

Кругом одобрительно заулыбались, а офицер без знаков отличия нахмурился:

— Просрал ты родину. Давай об этом не будем.

— Давай не будем, — согласился пленный и опустил голову.

В цепких глазах заблестели какие-то рыжеватые искорки и их хозяин спросил пленного, направляясь к выходу:

— Лицо мне твое знакомо. Ты в Павловке 8 мая случаем не отдыхал?

Пленный отрицательно покачал головой.

— Ладно (пленному). Всё тогда (офицеру), — искорки в глазах потухли и их хозяин вышел.

По дороге на базу мне почему-то вспомнились перебитые выстрелами в упор ноги наших летчиков, перерезанные шеи десантников, раскатистое «Слава Украине!» изо рта, обезображенного звериной яростью, возле заколотого в подъезде связанного русского пленного и, накануне ночью, ненавидящие женские крики на украинской мове с пеной в уголках рта.

И было оцепенение и растерянность оттого, что это происходит наяву, а еще оттого, что эту звериную жестокость нечем крыть.

Вскоре нашлось, чем крыть. Звериной лютой ненавистью, которая силой и яростью своей превзошла страх перед наказанием и муки непреложного раскаяния. И ненависть эта проснулась в солдатах с георгиевскими ленточками, осатаневших от жестоких изуверств нацбатальонов, грузинского легиона, садистов из теробороны. Украинцев, особенно тех, кто служил в нацбатах, перестали брать в плен. С солдатами ВСУ было иначе: сдался до боя — живи; но если попался в бою — не обессудь. И вот, украинцы стали бояться плена пуще смерти, да и в плен их стали брать ровно столько, сколько нужно для обмена на своих и чтобы еще не обременительно было (надо же пленных кормить, лечить, охранять надо). В общем старались не брать в