Поправка курса - Василий Павлович Щепетнёв Страница 13

из селения Тёплое Тульской губернии, приехавший и привёзший с собою роман на тысячу страниц с желанием, чтобы непременно Чехов отредактировал и пристроил его творение, поскольку он, Чехов, «тоже нашего медицинского персонала». Приходил учитель гурзуфской школы «поговорить про образование». Приходил местный драматург с пьесой из жизни магрибских пиратов «с блестящей ролью для Ольги Леонардовны». И прочая и прочая и прочая. Но больше всего было несчастных легочных больных, прибывавших со всех концов России и требовавших предоставить им место в санатории и выделить денег на расходы.

Для последних я даже заказал в местной типографии листовку, в которой написал просто и доходчиво, что по вопросам санатории и расходов нужно обратиться к редактору «Новостей Дня» господину Эфросу Николаю Ефимовичу, и указал адрес газеты. Теперь Мустафа сначала давал листок, и только при повторном обращении спрашивал «по рожа хочишь, да?».

В чеховском флигеле (похоже, название прилипнет навсегда) меня встретил Альтшуллер.

— Больной весит пятьдесят два килограмма, — сообщил он.

С учетом роста больного совсем немного. Но было-то сорок девять!

Я заходить в комнату Чехова не стал. Ни к чему. Антону Павловичу и в самом деле требовался покой, и чем я буду лучше той назойливой дамы, если стану тревожить его без надобности?

— Но меня смущает фебрилитет. Температура поднимается до тридцати восьми и не опускается ниже тридцати семи и четырёх. Неужели это лёгочный процесс?

— Нет, Исаак Наумович, не думаю. Просто при повышенной температуре в организме все биологические процессы ускоряются и тем самым приближают время выздоровление. Идёт рост массы, идёт заживление каверн, идёт починка прочих структур, отсюда и температура. У прежних больных было подобное, хотя до тридцати восьми и не доходило. Как зубы?

— Режутся! Режутся зубы!

— Прекрасно. Аппетит?

— Отменный. Съел полфунта осетровой икры, три яйца всмятку, тарелку овсянки и выпил до литра кефира, а ведь сейчас только два пополудни.

— Организму нужен материал для самовосстановления, так что и это хороший признак. Сон?

— Спит по двадцать часов в день. Дробно, по три-четыре часа с получасовыми промежутками активности.

— И это хорошо.

— Шутит: «Встаю только пожрать, поссать и посрать».

— Коротко и ёмко, как и полагает мастеру пера.

— Раньше… Раньше Антон Павлович выражался пристойнее.

— Как знать, как знать… Его дед был крепостным, его отец был крепостным, откуда политесы? Возвращение к корням. Ну да, чуть ослабли тормоза, это пройдёт. Может быть.

— И еще, Пётр Александрович… На столе письмо Ольги Леонардовны ко мне, как к врачу, думаю, вам стоит прочитать. И другое её письмо к Антону Павловичу. Антон Павлович сам мне его дал, просил ознакомиться. И вам дать на прочтение.

Исаак Наумович ушёл навещать больных: Чехов Чеховым, а врачебную практику никто не отменял. Да и нужды в его постоянном присутствии не было никакой: сиделки справлялись. Им уже и справляться-то не с чем, Чехов обихаживал себя сам, но просто — на всякий случай. Присмотр. Они присматривают за Чеховым, я за ними. Чехов первый случай, но не последний. Потому сиделки понадобятся.

Я выглянул в окно. Альтшуллера обступили, теребили со всех сторон, но Исаак Наумович был доволен. Весьма. В глазах обывателей я лишь только представил флигель и уход, а лечил, конечно, Альтшуллер.

Меня это устраивало, более того, так я и задумал. Пусть растёт практика доктора Альтшуллера, пусть к нему пациенты выстраиваются в очередь, а мне это ни к чему.

В ординаторской, как мы прозвали комнату для работы с документами, я сел за стол, посмотреть историю болезни.

Что ж, пока всё нормально.

Письмо госпожи Книппер к Альтшуллеру. Она пишет, что совершенно уверена: всё окончится благополучно, поскольку Антон Павлович в надежных руках.

Ну да, а если окончится неблагополучно, значит руки были недостаточно надежны. Конечно.

Письмо Книппер к Чехову читать не хотелось. Все-таки это частная переписка супругов.

Но если надо, значит, надо.

11 марта, Москва

Антон, дорогой мой, я не знаю, как написать тебе. Хотела вывернуться одна, да не могу. Меня это мучает, и я не знаю, что делать. Мне совестно до отчаяния писать тебе об этом. На моей душе лежит долг, который я должна уплатить. К тебе я ни за что не хотела обращаться. Мне это тяжело. И сейчас мне стоит неимоверных усилий писать тебе об этом. Я хотела достать денег где-нибудь, но не знаю совершенно где. Ломала голову и долго думала и наконец отважилась написать тебе. Ты можешь прогнать меня и выругать, и я это пойму. Я ведь знаю, как с тебя тянут. Мне стыдно написать цифру — ты ужаснешься. Ты рассердишься очень на меня? Я должна 700 р. — это очень страшно? Я всё хотела выплачивать по частям, да не выходит что-то. Если бы ты разрешил мне взять из театральных, чтоб я могла уплатить хоть 500 р. — была бы счастлива! Скажи, тебе это очень неприятно? Если только можно это, то пришли немедленно телеграмму с одним словом: да — или нет, если нельзя.

Мне первый раз в жизни приходится говорить о деньгах.

Меня это письмо будет долго мучить. Буду ждать телеграммы.

А ты меня не разлюбишь за это? Скажи мне.

Целую тебя крепко и тепло и нежно и горячо. Кушай с аппетитом, спи покойно. Не будь дурного мнения обо мне. До свиданья, золотой мой.

И, на отдельном листке ответ Чехова:

Возьми сколько хочешь. Жду. Антуан, с припиской Альтшуллера «Послано 16 марта»

Денежные отношения между мужем и женой меня не интересовали. Я и без того знал, где какая рыба и почём. В двадцать первом веке, когда найдут секретный дневник Чехова, многое прояснится.

Меня интересовало другое: изменится ли Чехов теперь, после лечения?

Телеграмма ни о чем не говорила: пятьсот, семьсот и даже тысяча рублей для Антона Павловича была сумма, ничего не меняющая. За свой последний — нет, теперь крайний! — рассказ он получил тысячу. А таких рассказов он может писать дюжинами. Если захочет.

А он захочет!

Солнышко светило и уже пригревало.

Я покинул флигель, прошел в главный дом-замок, выстроенный архитектором, мечтавшим переплюнуть Нойшванштайн. Переплюнуть не вышло, не тот размах, но получилось мило.

Вид на море из башенки "Дома Роз"

Я переоделся в простое и, как Лев Николаевич, с которым я виделся утром, взял заступ в руки и вышел в сад.

Сад тут большой, и за ним присматривает садовник, доставшийся от прежнего хозяина, но я приказал устроить небольшую делянку под шампиньоны. И теперь, подобно графу-землепашцу, рыхлю землю и перемешиваю её с компостом.