Там, где дует сирокко - Евгений Саржин Страница 13

Зелья. В этом районе Мадины всё пропахло ими, что не в последнюю очередь заставляло Замиль ненавидеть это место и всю её жизнь. Иногда она думала, что зелья – то, что стало началом конца её семьи. Её семьи? Была ли у неё семья? И разве это – семья?

Мать и отец есть у каждого человека. Но детство Замиль отличалось от детства других, даже если брать их изломанное послевоенное поколение. Что она сейчас помнила о тех годах, времени перемен? Новые лица на улицах – разделение людей на старых и новых. Новые вывески, новые здания? И проповеди – длинные речи отца о гибели отвернувшегося от своего естества мира, об огне с небес. О том что обновлённый проповедями Махди ислам даст новую надежду человечеству. Помнила вечера за утомительными уроками арабского. Помнила, как он заставлял её слушать радио, откуда звучала гортанная речь новых хозяев жизни.

– Это язык нового мира, – говорил он, глядя ей в лицо, – ты должна его знать. Ты должна быть частью этого нового мира и прожить достаточно долго, чтобы увидеть новый Халифат…

Самому отцу столько прожить не светило – что у него было с сердцем, Замиль так и не узнала. Но он иногда повторял, что оставшиеся ему на этой Земле дни коротки, и всё, что остаётся… всё, что остаётся – это приближать конец. Она и сейчас видела, как наяву, его тонкие, подрагивающие пальцы, развинчивающие мундштук и уминающие сердцевину. И по квартире плыл приторный, тошнотворно-сладковатый, проникающий, казалось, сквозь поры до самых костей запах марокканского зелья. Глаза отца, как и матери, стекленели, и они болтали о чём-то понятном только им и хихикали. Нередко их глаза краснели, и липкие струйки слюны тянулись из уголков рта, но те их не замечали.

Что хуже того – марокканское зелье нередко разжигало в них страсть, и они предавались ей, даже не стараясь уединиться. Замиль, которую тогда только начали называть так, видела их несвежую кожу, покрытые складочками и морщинками тела, сотрясавшиеся от оргазма, вдыхала запах плывущей по квартире травы. И ненавидела Марокко.

Тогда она дала себе клятву никогда, никогда не пробовать этой дряни. И конечно, стала не первым человеком, которому пришлось свои детские клятвы нарушить.

Вот и сегодня не удержалась. После разговора с мавританцем она получила затрещину от своего седого кобеля за то, что долго ходила, и взбучку от Балькиc. Но главное было даже не это.

Замиль знала, что вчера её жизнь сдвинулась – просто ощущала это каждой клеточкой тела. Она давно примеривалась к этой стороне Острова – муташарридам, контрабанде, тёмной стороне Зеркала, но впервые сделала туда шаг. Прочитал ли Салах то, что она ему сбросила? Должен был, ведь там речь и о нём. Имеет ли это какую-то ценность? Заплатит ли и захочет ли купить и ещё? Придёт ли опять этот шейх? И главное, удастся ли уговорить мавританца перевезти её через море?

Взвинченная, Замиль почти не спала остаток ночи, нервно вертясь с боку на бок, вонзая ногти в ладони и прокручивая в голове различные варианты. Лишь под утро она провалилась в тревожный сон, так и не поняв сама, чего опасается больше: того, что её история с Салахом не приведёт никуда, или того, что она всё же приведёт… куда-то.

Едва проснувшись, с ноющими висками и чувством гулкой пустоты в голове, как будто и не спала, Замиль потянулась к наладоннику и проверила маль-амр. Она дала вчера свой номер, но… ничего. Он не написал ей ничего.

Со смешанным чувством облегчения и разочарования Замиль направилась в хамам, надеясь хоть немного взбодриться.

Но даже прохладный душ не привёл её в норму. И она решилась. Скользнув в свою комнатку, Замиль открыла тайничок и из-за подкладки своего халата вытащила неприкосновенный запас. Свёрнутую в тончайший рулончик палочку ката.

Кат. Как ни иронично, на Остров он в свое время пришел вместе с махдистами, на словах враждебными любому дурману. Они запретили алкоголь в первую очередь, но не были так однозначны касательно дурмана растительного происхождения. А туманить голову человеку всё равно надо, c усмешкой думала иногда Замиль. Попробуй-ка проживи в этом мире с постоянно трезвым разумом.

И на остров пришли зелья – разные. Марокканская дрянь, погубившая её мать и отца (по крайней мере, Замиль считала так), опиум и ещё более дурные травы, что доставлялись из Африки, пилюли, разжигавшие любострастие. И конечно, кат. Этот аравийский дурман стал для многих главным источником сил и проклятием.

В свежем виде он плохо рос в здешних краях, но его быстро научились обрабатывать и вместо листьев продавали тонкие пластинки или скатанную в рулончики вытяжку. Разжёванное во рту, зелье творило чудеса – заставляло сердце биться энергичнее, наполняя всё тело бодростью даже после самой дрянной ночи. Всё начинало казаться по силам, и человек с утроенной энергией брался за самые утомительные дела – бывало, впрочем, что встревал в бесплодные, но не менее энергичные споры.

Заёмная сила, которую давал кат, освежала разум и придавала телу крылья, но, как и всё заёмное, её приходилось возвращать с процентами. А процентами были – у тех, кто употреблял зелье слишком часто – слабость и апатия, иногда переходящая во взвинченность, потеря аппетита и запоры, бессонница и судороги.

Впрочем, это если слишком перегибать через край. Зарият вполне осознавала, что жизнь у её «ланей», как она в минуты умиления называла своих девиц, была довольно скучной и безрадостной, и что тоскующие девицы неизбежно вызовут раздражение у гостей. Кат был дешёвым и – относительно – безопасным способом поддерживать силы и хорошее настроение. Замиль знала, что некоторые девицы не удовлетворялись им и тянулись к дурману покрепче… и заканчивалось всё это нередко скверно.

Но ей хватало ката.

Вот и сегодня. Не прошло и четверти часа, как усталость после почти бессонной ночи, муть в мозгах и тревога на сердце отхлынули, словно откуда-то из души вытащили огромную занозу. Спускаясь вниз, чтобы выйти поесть, Замиль ощутила уверенность. У неё получится, конечно, всё получится.