Кристоф Рансмайр - Болезнь Китахары Страница 14

– Пойдешь со мной.

Молча, каждый замкнувшись в собственной злости, они в конце концов все-таки зашагали к Бельвюской бухте. Там Собачий Король собирался потребовать джип или хоть воловью упряжку, править которой будет кузнец.

– Ты ведь умеешь править волами?.. А как насчет джипа? Машину водишь?

Кузнец умел все. Тот, кто разбирал и чинил ветхие армейские механизмы и моторы, знал бронетранспортеры и джипы ничуть не хуже, чем музыкальные автоматы и прогоревшие тостеры из опустелых казарм.

На полпути к празднику, когда над крышами огромных сосен уже завиднелась провалившаяся китайская крыша «Бельвю», им встретились сразу шесть тягловых волов из тех, что были заняты на транспортировке парохода и теперь освободились. Скотник общины кающихся (община эта вела монастырски уединенную жизнь на одном из высокогорных пастбищ Каменного Моря) не единожды выстоял у причала очередь за горьким и теплым даровым пивом, после чего старший скотник – тоже изрядно подвыпивший – отправил его домой. Сейчас, плаксиво рассуждая сам с собой, он нетвердой походкой тащился за волами. Беринг знал его. Слабоумный. На прошлой неделе принес наточить корзину ножей и с блаженным похрюкиванием пялился на огненный дождь сварки, пока от слепящего света вовсе не почернело в глазах. Потом он с мокрой тряпкой на веках битый час, а то и больше пролежал на токарном станке возле горна.

Когда Амбрас еще издали зычным голосом окликнул его, недоумок от ужаса разрыдался. Решил, что они бандиты; не так давно, в феврале, какая-то шайка нещадно избила его, а после заставила бежать по сугробам и загнала в речку. Поэтому сейчас он подобрал камень и начал озираться по сторонам в поисках иного оружия и путей отступления, но все же узнал управляющего и даже скумекал, что перечить его приказам не стоит.

Шестерка волов тянет лимузин, пьяный скотник нахлестывает скотину, Беринг с Амбрасом ковыляют то позади, то сбоку, стараясь, чтобы разбитый «студебекер» не съехал с глинистой скользкой колеи: ни дать ни взять карикатура на ту величественную процессию, что нынче утром проследовала по деревням; в конце концов Собачий Король и его свита добрались до кузницы – и там, у ворот, их встретил отборной бранью Берингов папаша. Старик вообразил, что в усадьбу приволокли очередной бесполезный хлам, кидался в волов комьями земли и грозил кулаками, пока одна из человеческих фигур, которые виделись ему как серые тени, не рявкнула на него голосом управляющего и не приказала заткнуться и исчезнуть. Он мгновенно умолк и скрылся в черных недрах кузницы.

Сноровисто, будто вовсе и не заглядывал в бутылку, скотник провел волов во двор, развернул упряжку и по указаниям Беринга так установил под навесом искореженный лимузин, что разбитые фары вытаращились поверх моорских крыш на озеро. Затем Амбрас выудил из кармана и дал парню горсть сушеных слив и две монетки – за труды. На радостях тот хотел было поцеловать управляющему руку, а уж поклонился на прощание так низко, что шапка упала с головы.

После праздника Моор увидал «студебекер» сперва без капота и решетки радиатора, а под конец и без колес – машина стояла на подмостях из нетесаных жердин под навесом кузницы. Ворота были распахнуты настежь. Со двора доносился лязг большого ремонта.

Даже разбитая, эта машина была угрозой. До сих пор банды и те далеко обходили дома и усадьбы, возле которых стоял «студебекер». Ведь если этот автомобиль иной раз и обнаруживали вроде как брошенным где-нибудь в винограднике или подле кострища в верховьях долины, то при малейшей попытке подойти ближе на заднем сиденье поднимался пепельно-серый дог; щеря клыки и рыча, он кидался на окна, пока они не запотевали от его дыхания, и тогда за мутным, обслюнявленным стеклом виднелись только морда и клыки. Но на Кузнечном холме этой зверюги не было и в помине. Кузнец беспрепятственно занимался починкой.

После спуска парохода на воду всё в Мооре словно бы изменилось: чтобы «Спящая гречанка» могла без помех швартоваться и отчаливать, общинам кающихся впредь было заказано совершать на пристани их длинные и сложные обряды, во время которых они пускали по волнам исписанные именами и датами горящие бумажные кораблики. Еще в мае, незадолго до праздника, ветер прибил такой поминальный кораблик к берегу и поджег камыши.

С особым же удовлетворением Моор отметил, что Собачий Король хоть и не покалечился, не умер и не исчез, но остался-таки без тачки. В сопровождении двух-трех брехливых псов из своей стаи он каждое утро вышагивал верхней дорогой от виллы «Флора» до Кузнечного холма, проверить, как там с машиной, какие планы у механика и как продвигается ремонт, потом спускался к пристани и уезжал на пароме в каменоломню. Теперь он был единственным его пассажиром. Ведь с появлением парохода уже не один этот пыльный понтон дважды в день пыхтел через озеро – «Спящая гречанка», новый символ Моора, тоже ходила к Слепому берегу, белая и соблазнительная, с дымным шлейфом, по форме которого – продолговатой, перистой или рваной – деревенские научились предсказывать погоду. Когда резкий пароходный гудок прокатывался вдоль берегов, эхом возвращаясь с гребней Каменного Моря, у моорской набережной тучами взлетали лысухи и чайки, беспокойно кружили над озером, а потом, угомонившись, с пронзительным хохотом вновь исчезали в камышах.

Взрывники, камнеломы, каменотесы и вообще все, кто работал на Слепом берегу или хотя бы поневоле участвовал там в стелламуровских мероприятиях, переправлялись теперь на прогулочном пароходе и на нем же плыли обратно. В любую погоду «Гречанка», прошивая строчками своих маршрутов озерную пучину, связывала прибрежные деревушки не в пример надежнее да быстрее, чем петлистая, зачастую непроезжая из-за селей береговая дорога. А другой пароход с тем же названием, изрешеченный осколками, весь в колышущихся прядях водорослей, так и лежал на дне перед шпунтовыми сваями старого причала и с каждым новым рейсом как бы становился незримее, будто колеса, винт и руль нынешней «Гречанки» баламутили, омрачая видимость, не только донный ил и песок, но и само забвение.

Мир вправду изменился. Железный сад вокруг беринговской усадьбы, который подступал уже чуть ли не под окна, в конце концов принес плоды. Ведь с тех пор как под навесом водворился «студебекер», этот поросший бузиной и жгучей крапивой склад металлолома служил не просто арсеналом запасных частей для изношенных сельхозмашин, чья грубая механика явно казалась любителю птиц едва ли не смехотворной, – теперь железный сад наконец-то стал лабораторией, где создавалось произведение искусства.

Кузнец как одержимый копался в обломках, выискивая все, что мало-мальски могло сгодиться для воплощения его мечты, извлекая на свет Божий давно утонувшие в земле, в зарослях и мху железки, очищал это «сырье» от лишайников и ржавчины, промывал в масляной ванне.

Когда его руки исчезали в дегтярно-черной жидкости и детали опять-таки были только ощутимы, но не видны, он порой минуту-другую неотрывно смотрел на обрубки своих предплечий, и ему казалось, что исчезнувшие руки никогда не держали пистолета. Невидимый палец скользил по виткам резьбы, пока не нащупывал зазубрину, – и тотчас он пробуждался от своих мечтаний и вдруг опять чувствовал рывок отдачи и слышал отзвук выстрелов той ночи, болезненный гул где-то глубоко в мозгу. Впрочем, работа над амбрасовской машиной приглушала этот гул, и временами он даже забывал, что где-то там, среди скал, в камышах или в лабиринте старых бункеров Каменного Моря, лежит мертвец, его жертва.

Амбрас ни о чем не спрашивал. Единственный в Мооре человек, который после отъезда майора Эллиота имел все полномочия, чтобы взять владельца оружия и убийцу под стражу, вынести ему по законам военного времени обвинительный приговор или сдать армейским властям, – этот человек не интересовался ни поступками Беринга, ни его мечтами. Каждое утро Амбрас взбирался на холм и стоя выпивал в кузнице две чашки цикорного кофе, который Беринг варил в кофейнике над горном. Потом Собачий Король ходил вокруг «студебекера» и слушал объяснения кузнеца или, широко расставив ноги, стоял во дворе и рассматривал эскизы конструкции, которые Беринг чертил кочергой в дворовой жиже или в пыли.

Иной раз эти чертежи казались Амбрасу поистине китайской грамотой, но одно он понял сразу, с первого же взгляда: в былом блеске «студебекер», наследство майора Эллиота, уже не восстановить. Но кузнец использовал каждую вмятину, каждую трещину корпуса для создания новой формы. Этот кузнец был изобретательнее, а главное – упорнее армейских механиков, которые в минувшие годы без особого усердия чинили машину или делали ей профилактику. (Если бы подписанный майором Эллиотом приказ не обязывал их выполнять такие работы, «студебекер» наверняка бы давным-давно перекочевал на задворки казарм, на свалку.)