Кристоф Рансмайр - Болезнь Китахары Страница 15

До сих пор, с документом о собственности и замасленным эллиотовским приказом в перчаточном отделении, Амбрас два-три раза в год ездил на равнину: многие километры по щебенке, по растрескавшимся мостам и виадукам, долгие часы ожидания у контрольных постов и на зональных границах, потом долгие дни праздных шатаний возле мастерских на казарменном плацу, ночевки в помещениях для рядового состава или в спальном мешке, между списанными танками и бронеавтомобилями, – и все лишь затем, чтобы добиться от какого-нибудь скучающего сержанта гарантированной Эллиотом профилактики… И вот неожиданно выяснилось, что этот моорский кузнец на редкость здорово соображает в моторах! Амбрас был так доволен продвижением ремонтных работ, что уже при втором визите в кузницу оставил там две жестянки мясной тушенки и баночку арахисового масла – деликатесы, которые несколько умиротворили даже Берингова отца и на целый день перекрыли поток его брани.

Конечно, находки из железного сада в первоначальном своем виде для «студебекера» не годились. Конечно, кузнецу пришлось точно так же выпрямлять кувалдой, гнуть и заваривать деформированные, рваные и помятые детали кузова, как и старые железяки из «сада», пришлось ковать и резать обломки, чтобы придать им одинаковую форму и собрать из них нечто новое. Но зачем он годами копил этот хлам, зачем стоял в тучах искр и терпел пронзительный звон от ударов собственного молота, если не ради подготовки к этой работе, к самой большой в его жизни задаче по механике? «Ладно. Согласен. Делай как знаешь…» – так Амбрас отвечал на любое его предложение, а уж технические пояснения перестал слушать давным-давно. «Ладно. Тачка должна ездить, и баста. Понятно? Ездить».

Это ж надо – так говорить об автомобиле! Совершенно не понимая, что только от механика и зависит, останется ли он заурядной машиной или превратится в катапульту, которая даже инвалида сумеет забросить в стремительный мир нечеловеческих скоростей… мир, где заросшие маком-самосейкой поля становились ало-полосатыми потоками, холмы – подвижными дюнами, улочки Моора – шуршащими стенами, а горизонт – зыбкой гранью, которая летит навстречу ездоку и исчезает под колесами.

Много, слишком много часов провел Беринг, шагая по щебеночным моорским дорогам, слишком много груза перевез на воловьих и конских упряжках, чтобы не видеть в автомобиле прежде всего большое облегчение, а в скорости – смутную аналогию жизни птиц. Но на чем он мог испытать себя до сих пор? На тихоходных тягачах, на моторах циркульных пил и соломопрессов, а в порядке исключения – на застрявшем из-за поломки джипе или грузовике, шофер которого в благодарность за помощь разрешал ему потом сесть за руль и, точно во хмелю, сделать один-два круга? На обломках и моторах тех двух лимузинов, что ржавели под грушами у него в саду, он всего лишь изучал секреты механики, как археолог изучает полиспасты незапамятных эпох; такие развалины можно было только разобрать по винтику, но не привести в движение.

И вот теперь – «студебекер». Шикарная машина! Один день ремонта – и в ее моторе вновь забилось не просто четкое стаккато всякой механической подвижности, но ритм самого Путешествия – знамение мира, который после спуска на воду «Спящей гречанки», казалось, был вновь достижим и для Моора.

«Ладно. Согласен. Делай как знаешь…»

Свободой, которую предоставил ему Амбрас, Беринг воспользовался так решительно и целеустремленно, словно в ожидании своего часа за долгие годы успел до тонкости отработать каждый прием. Он резал, и варил, и вытягивал в длину задние спойлеры, пока они не стали похожи на хвостовые перья! Он снял с полок своего арсенала карбюраторы, много лет пролежавшие там наготове, и, расширив до огромных размеров моторное пространство, подключил по одному к каждой паре цилиндров «студебекера». Сами цилиндры он рассверлил, а их головки отшлифовал; спрямил и укоротил изгиб всасывающих трубок и отполировал их шершавые внутренние поверхности, повысив тем самым скорость истечения топливной смеси, – он в целом увеличил скорость и мощность автомобиля, а затем принялся обрабатывать кувалдой и резаком дверцы, пока не сообщил им форму плотно прижатых крыльев птицы в пикирующем полете; длинный же капот, теперь заостренный, приобрел у него сходство с вороньим клювом. Решетку радиатора Беринг и вовсе выковал в виде растопыренных когтистых лап.

Сколь ни причудлива была эта метаморфоза, сколь часто ни судачили о ней в трактире у пароходной пристани либо на борту «Спящей гречанки» во время рейсов к Слепому берегу, изо дня в день, снова и снова, – Собачьему Королю ни клюв, ни когти, похоже, не мешали.

Ворона? Тачка прямо как из «павильона ужасов». Когда один из камнеломов как-то утром рискнул завести с Амбрасом разговор о кузнецовой причуде и вскользь упомянул непочтительные трактирные сравнения, управляющий только рассеянно посмеялся. Ворона, галка, курица – не все ли равно? Птица – она и есть птица. Ведь в той туче искр, в которой молодой кузнец ковал из обломков новую машину, обретало новый облик и наследие майора Эллиота: отслуживший свой век, привязанный к армейским мастерским лимузин наконец-то становился его машиной; давний подвижный символ власти Эллиота – неоспоримым знаком его воли, а новая, до блеска отполированная черно-серая лакировка – зеркалом его силы.

Шла седьмая неделя Большого ремонта, и вот ранним утром, когда бригада косарей выкашивала на склонах Кузнечного холма первые кормовые травы, один из них вдруг замер и с удивленным возгласом указал вверх, на кузницу: беззвучно, в слепящих солнечных бликах на ветровом стекле, хроме и лаке, из ворот появилась «Ворона».

Последний косарь не успел еще поднять глаза от скошенной травы к этому лучезарному зрелищу, как заработал мотор – с ревом, с рычанием, будто и не машина вовсе; бригада ничего подобного в жизни не слыхала. Автомобиль съехал метров на двадцать – тридцать вниз по склону и затормозил в быстро тающем облаке выхлопных газов и пыли. Рык сменился мерным громом, заставившим моорских обитателей чуть не поголовно устремиться к окнам. Все взгляды были прикованы к кузнице.

А там, словно опомнившись от первого испуга, из черного провала ворот с лаем выскочили четыре пса. Неторопливо, помахивая, точно плеткой, стальными цепочками поводков, шагал за ними их хозяин. Собаки кружили возле машины, пытались тяпнуть зубами свежеокрашенные черные покрышки, пока Амбрас не подошел ближе и, открыв заднюю дверцу, не впустил их внутрь.

Только теперь шофер, Беринг, снял руки с руля и хотел было выйти из машины, уступить место хозяину. Но Амбрас одной рукой, на которую были намотаны цепочки, перекрыл приотворенную дверцу, а другой рукой взял его за плечо и вдавил в водительское кресло.

– Место!

Собаки следили за каждым движением Амбраса, будто связанные с ним незримыми нитями, а он раз-другой обошел сверкающую машину, потом распахнул дверцу, уселся рядом с Берингом, привычным жестом рванул дверцу на себя, так что она, легко ходившая теперь на петлях, громко лязгнула замком, и хлопнул кузнеца по плечу.

– Трогай!

– Я?.. Мне вести машину? Сейчас? Куда? – Беринг предпочел бы хоть ненадолго вылезти из машины, снять кожаный фартук и предупредить отца, к тому же на огне в мастерской кипел цикорный кофе.

Но Собачий Король, огорошив кузнеца внезапным распоряжением, проволочек не терпел.

– Трогай. Куда глаза глядят… Домой. К вилле. Езжай к вилле «Флора».

Глава 10.

Лили

Сокровеннейшим достоянием Лили были пять винтовок, двенадцать противотанковых гранатометов, шестьдесят три ручные гранаты и более девяти тысяч единиц стрелковых боеприпасов – все упаковано в древесную шерсть, картон и промасленную ветошь и уложено в черные крашеные ящики, до того тяжелые, что даже самый маленький из них она могла только тащить волоком, поднять его и нести было ей не под силу.

Зато ценнейшее ее достояние весило не больше яблока – мешочек из оленьей кожи, найденный в одном из рейдов на равнину среди развалин кинотеатра и за несколько лет наполнившийся мутными изумрудами, которые она разыскивала в ущельях и карах Каменного Моря.

Но Лили знала не только вырубленные в скалах забытые оружейные склады времен войны, не только ледниковые ручьи, где на стремнине среди гальки перекатывались изумруды, – нет, она знала в горах все стежки-дорожки, в том числе запретные, через минные поля выше зоны лесов, и даже впотьмах могла не споткнувшись бегом спуститься по крутейшей каменной осыпи.

В здешней глухомани собственное проворство защищало ее от дикарей-бандитов куда лучше любой винтовки, хотя изредка она все же брала с собой одну из них, в разобранном виде, спрятав под шерстяным плащом.

В тот день, когда в Мооре ждали пароход, она уходила от двух разведчиков какой-то бродячей шайки и забралась так высоко в горы, что, наконец отделавшись от преследователей, поневоле должна была искать короткий путь к озеру – ведь ей хотелось увидеть, как будет спущена на воду «Спящая гречанка». Без веревки и крючьев вниз по обледенелому склону северной стены – такими маршрутами за нею не мог пройти никто.