Елена Хаецкая - Жизнь и смерть Арнаута Каталана Страница 15

– Ну уж брюхо-то у меня, положим, тогда к спине прилипало, – не выдержал Каталан. Даже надулся и не удержался – слегка кольнул хозяина: – Да и теперь, по правде сказать, не чрезмерно выпирает.

– Это потому, что питаешься ты умеренно и не выходишь за пределы соразмерного возрасту и полезного для здоровья, – невозмутимо отвечал мастер Менахем. – Болезни же, которым подвержены люди, подобные тебе, суть: глухота, проказа, чесотка, задержания мочи, а также всякого рода горячки.

От таких речей Каталан заметно приуныл. Но мастер Менахем этого как будто даже не заметил – увлекся.

Прежде ему приходилось читать лекции в университете Монпелье, а впоследствии – в училище Иудейской коллегии, которое посещало, кроме евреев, некоторое число христиан. В последние годы ни астрологию, ни философию в Монпелье не читали, и круг ученых занятий мастера Менахема свелся к одной лишь медицине.

– Если же ты хочешь преуспеть, Каталан, – продолжал мастер Менахем, – то должен действовать также сообразно тому, как звезды стоят в твоем гороскопе. Альбогазен рекомендует всем рожденным поздней осенью посвятить себя одному из следующих искусств: изготовлению и продаже оружия, ремеслу кузнеца, конюха, мясника, врача или ветеринара…

– Что такое ветеринар? – озабоченно спросил Каталан, за последние несколько минут твердо решивший стать мудрым и, таким образом, преуспеть.

– Человек, который лечит не людей, а животных.

Каталан дивился все больше.

– Но господин мой! Все это презренные занятия, низменные и мало почитаемые. Вы еще скажите, что я могу преуспеть, став банщиком! Неужто человек, занимающийся холощением быков, когда-нибудь займет высокое положение в обществе?

– Преуспевает тот, кто занимает в жизни свое место и не рвется на чужое, – назидательно отвечал мастер Менахем. – Ибо первый может не опасаться за себя, а второй рискует быть сброшенным слишком низко. Кроме того, отнюдь не все подходящие для тебя ремесла столь малопочтенны. Если ты станешь торговцем, то запомни: наилучший товар для тебя – охотничьи псы, а также медь, железо, сельскохозяйственные орудия, вино, стекло, сундуки и деревянные кубки.

Это окончательно сбило Каталана с толку и он возопил жалобным голосом:

– Где же мне взять все эти сундуки, деревянные кубки и охотничьих псов для торговли?

Мастер Менахем засмеялся.

– А еще, говорит Альбогазен, рожденные на исходе осени, удачливы в кражах со взломом, разбое на дорогах, ограблении могил, и им подходит ремесло тюремщика и палача.

– Ой-ой! – закричал Каталан. – Вижу я теперь, господин мой, что вы взялись дурачить меня, бедного, когда я и без ваших дурачеств полный болван, как есть с головы до ног!

– Вовсе нет, – возразил мастер Менахем. – Я говорю с тобой вполне серьезно. Ибо Абу Райхан Беруни также говорит о таких, как ты: "Се – палач с Кораном в сердце".

– Неправда! – горячо сказал Каталан. – Ибо не палач я вовсе, а лицедей, глумослов и фигляр! И в сердце моем вовсе нет никакого Корана, ибо не магометанин я и никогда им не был, а даст Бог – и не буду!

– Это так, не магометанин ты, – согласился мастер Менахем. – Но скажи вместо "Коран" – "Закон Господень". Подумай о том законе, которому ты повинуешься, франк.

Каталан честно сказал "Закон Господень" и принялся думать о Священном Писании. Весь напрягся, натужился, аж глаза на лоб выпучились, а лицо побагровело. Но мысли Каталана, как на грех, ни за что не хотели принимать нужное направление, а воображение разыгралось – хуже некуда. То Ильдегонда вдруг представится – в бочке с жидким дерьмом, злющая-презлющая; то поп пьяноватенький из той церкви, куда в детстве Каталана водили; то Госелин, ему, Каталану, в лицо плюющий… Нет, ничего путного в голову не идет, хоть ты тут пополам разорвись!

И признал наконец Каталан:

– Боюсь, господин мой, одному только закону я и послушен, никогда его не преступая, – тому, что скорейшим путем ведет меня к сытости.

Мастер Менахем махнул рукой.

– Все успеет измениться, когда ты войдешь в лета. Ты еще очень молод, сын мой. Меня уж на свете не будет, когда исполнится то, о чем говорю тебе сегодня.

– Да не хочу я! – воскликнул Каталан. Даже губу нижнюю оттопырил. – Ну что это такое – "палач" да еще "с Евангелием в сердце"?

– Настанет время – узнаешь, – сказал мастер Менахем, прикрыв глаза и покивав головой для убедительности.

И поскольку вконец огорченный Каталан больше не перебивал, принялся ученый иудей вовсю рассказывать о свойствах различных планет, об их соотношении с теми или иными земными явлениями, о влиянии их на судьбу человека и о прочем, столь же глубинном и страшном. При этом мастер Менахем совершенно забыл о своем первоначальном намерении не посвящать Каталана во все эти столь не подходящие для его легкомысленного нрава тайны.

И разглагольствовал мастер Менахем невозбранно, наслаждаясь плавно льющейся с уст на бороду и с бороды – в эфир премудростью, а Каталан, сидя в углу, внимал молча и смиренно.

И поведал мастер Менахем о том, что все религии земные подчинены также влияниям различных звезд. Так, под покровительством Сатурна пребывают евреи и одетые в черное; Юпитера – христиане и одетые в белое; Марса – идолопоклонники и одетые в красное; Венеры – магометане; Меркурий же как планета непостоянная указывает на людей, склонных спорить обо всех религиях, но не следовать ни одной.

Таким образом, катары, которых немало в Монпелье, как и евреи, относятся к сфере влияния Сатурна, ибо являются одетыми в черное…

– Однако, – продолжал мастер Менахем, – все это довольно отвлеченные знания, обогащающие память тех, кто любит мудрость ради мудрости и иссушающие рассудок тех, кому нужны лишь путеводительные советы в жизни. Посему добавлю несколько наставлений, почерпнутых из трактата Абрахама бен Эзры "Начатки мудрости". Говорит мудрый бен Эзра о таких, как ты: "Буквы его – тэс и син, а годы его – пятнадцать и таковы же его месяцы, дни же его – тридцать семь с половиной, а периоды его – четыре"…

Тут мастер Менахем заметил, что за окнами совсем стемнело, а Арнаут Каталан, утомленный чрезмерным количеством извергнутой на него премудрости, мирно спит в своем углу.

Остановился мастер Менахем, в замешательстве погладил свою седую бороду, поглядел на спящего – сперва гневно, потом насмешливо и, наконец, с умилением. Рассмеялся тихонько и молвил сам себе:

– Воистину, я – глупец! Не всякое учение впрок, и толку в астрологии совсем немного.

В трудах и полезных беседах, подобных описанной выше, проходило время. Каталан успел привязаться к своему хозяину-иудею, которого искренне любил за сытную кормежку, слепоту к мелким кражам прислуги, мудрость и доброту к людям. Минуло года три с тех пор, как Каталан чудом избежал жестокой смерти. Уже казалось, будто уготована Каталану долгая мирная жизнь в Монпелье, как вдруг господин его умер.

Случилось это совершенно неожиданно – и для Каталана и уж тем более для самого мастера Менахема.

Как-то утром явился Каталан в хозяйскую опочивальню – медная чаша для умывания в руках, вычищенное господское платье через плечо, – а мастер Менахем лежит в постели неподвижно, лицо красное, глаза приоткрыты, из ноздрей вытекла кровь, волосы и борода будто приклеены – так не лепилось их всегдашнее благообразие к нынешнему непотребному облику иудея.

С перепугу выронил Каталан чашу, ногу себе ушиб, водой весь пол залил. Прихрамывая, к хозяину подошел, лба коснулся. Нет, мертв, уж и холодеть начал. Поскорее отдернул руку от трупа, крестом себя медленно осенил, а после, поднеся пальцы к глазам, долго рассматривал их, говоря:

– Глупые вы, пальцы! За кого крестное знамение творите? За иудея! Его народ Иисуса Христа распял!

А пальцы задвигались и так сказали Каталану:

– Сам ты глупый, Каталан!

Это мизинец пропищал.

А безымянный тенорком поддакнул:

– Сколько раз обмакивал ты меня в тесто на кухне у доброго твоего господина, когда там пекли пироги!

Средний же палец молвил сурово:

– Бранишь иудеев, Каталан, что Христа они распяли! Давно они распяли Его! И было то лишь однажды. Вы же, именующие себя христианами, но живущие в грязи и пороке, распинаете Его всякий день, чиня свои непотребства!

Указательный палец ткнул в Каталана и заверещал пронзительно:

– Ты ел хлеб этого человека, а теперь его же и бранишь, а ведь за все эти годы не видел от него ничего дурного! Кто подобрал тебя, когда был ты сир и голоден? Кто тебя, неблагодарного, приютил? Кто тебя, неуча, просвещал?

И тут сами собою сложились пальцы в пренеприличнейшую фигу, и большой палец, просунув между средним и указательным ехидную морду, рявкнул:

– Ты дурак, Каталан! Вот дурак так дурак! Тьфу! Бери поскорее драгоценные пряности, что господин твой в ларце прячет, и уноси отсюда ноги, пока никто еще не расчухал, что ученый иудей помер!