Александр Конторович - СМЕРШ «попаданцев». «Зачистка» истории Страница 18

Слезы полились из глаз моих при известии о подобном вероломстве и из сочувствия к горю друга. Данила так же печалился, хотя и принадлежал к сторонникам иной партии… И тут в студии явился генерал Бонапарт. По своему обыкновению делавший это каждый раз по прибытии в город.

Увидев нас в расстроенных до такого состояния чувствах, генерал принялся настаивать, чтобы мы открыли ему обстоятельства, столь нас опечалившие. Мы не стали отказываться, и Петруша повторил ему свой рассказ о том, что случилось с его учителем. И вот тут-то произошло то, что меня поразило до глубины души моей.

Бонапарт выслушал Петра весьма внимательно, не задавая никаких вопросов. И по его неподвижному лицу нельзя было прочесть, какие чувства будоражат его душу. А по завершении рассказа грустно сказал: «Черт бы вас драл, революционеров, мать вашу за ногу…» (я поминал уже ранее, что русским языком он владеет весьма хорошо, иногда только употребляя слова, нам непонятные или неправильно произнесенные) и после этого внезапно велел нам прекратить работу, а ему дать перо и бумагу. «Данила! – приказал он. – Отнесешь письмо, что я напишу, в секцию Кен-Венз Сент-Антуанского предместья, ее председателю комиссару Роньону и скажешь, что я прошу его действовать так, как там указано, а на словах передашь, что я заклинаю его удержать санкюлотов Сент-Антуана от каких-либо трепыханий – иначе им всем крышка! Петруха – отправляйся в Латинский квартал к Евгению и делайте с ним там что хотите – но к завтрашнему дню мне нужна рота добровольцев для важного дела в городе! А ты, Алешка – пойдешь со мной!..» (Так я и оказался в самом центре сего коловращения.)

Ну, далее общий ход событий я описал вам, Милостивый Государь, ранее. Не буду повторяться излишний раз.

Но с того момента в нашей студии меня не перестает неустанно глодать одна только мысль: кем же надо быть, чтобы не раздумывая даже получаса совершить столь многое и столь дерзкое ради вызволения от смерти никогда ранее не известного тебе человека?»

Из записок Лазара Карно:

«Я хорошо помню тот час и тот ключевой момент, когда ход событий поменял свое течение полностью и бесповоротно.

В тот день противостояние Конвента и предместий достигло высшей стадии своего накала. Я как раз находился в Конвенте, куда явился с заседания Военного комитета, сообщить, что все запланированные нами приготовления закончены. Три тысячи регулярных войск генерала Мену, с артиллерией, кавалерией и двадцать тысяч добровольцев Национальной гвардии центральных секций окружили Сент-Антуанское предместье в полной готовности начать по всем правилам штурм сооруженных мятежниками баррикад, не останавливаясь перед разрушением жилых кварталов. Ожидали только окончательного сосредоточения сил на рубежах атаки. Мы рассчитывали, правда, что до крайности не дойдет и санкюлоты сдадутся, узнав о такой угрозе, но готовиться все равно следовало всерьез.

И как раз, едва закончился мой отчет, в зале заседаний Конвента появился неизвестный человек весьма бледного вида и, направившись к месту председателя, протянул занимавшему в этот момент председательское кресло депутату Вернье какую-то бумагу. Вернье принял ее, начал читать… И все без исключения, находившиеся в зале, прекрасно различили, как меняется его лицо, становясь таким же бледным, как и у принесшего послание. Стоящий по обыкновению рабочий гул принялся стихать, сменившись гробовой тишиной. «Что? Что такое?! – послышались, наконец, нетерпеливые возгласы. – Что случилось?» Вернье оторвался от бумаги, посмотрел в зал невидящим взглядом и произнес сдавленным голосом:

– Секция Лепеллетье окружена тысячами солдат и сотнями пушек. Нам выставлен ультиматум: немедленно сложить оружие, вывести войска из города и заплатить единовременную контрибуцию в пользу предместий в размере пяти миллионов ливров золотом…

Тишина стала оглушающей: никто не мог поверить, что правильно понял то, о чем идет речь. Кто-то, встав, оглушительно громыхнул стулом. Под этот удар Вернье закончил:

– Если до двенадцати часов дня эти требования не будут исполнены – он прикажет открыть огонь и секция Лепеллетье превратится в руины. Под которыми погибнут все наши близкие… Комитеты Общественного Спасения, Общественной Безопасности и Военный Комитет арестованы на своих рабочих местах в полном составе, – председатель бросил на меня затравленный взгляд, по которому я понял, что в письме указано мое отсутствие в Комитете. И только после этого, наконец, сумел оценить силу нанесенного удара – он был неотразим: потому что эти три Комитета представляли собой наше главное и единственное оружие, без них мы не могли управлять ничем… А угроза поступить с секцией Лепеллетье так же, как мы планировали поступить с мятежниками, говорила об очень решительном характере автора ультиматума. – В половине двенадцатого он даст первый залп, потом ждет полчаса и открывает непрерывный огонь. До половины двенадцатого осталось совсем…

Отдаленный грохот множества орудий, от которого задребезжали стекла, показал, что назначенный срок уже наступил. В зале все вскочили с мест, не зная, как поступить.

– Ва…ваше превосходительство!.. – пролепетал бледный посланец рока, в котором я, вспомнив, с трудом узнал председателя комитета секции Лепеллетье, так он был напуган. – Сделайте же что-нибудь…

– Да кто такой этот «он»?! – выкрикнул одновременно кто-то из зала. Это обращение Вернье услышал. Словно очнувшись от дурного сна и обнаружив, что сон совсем не кончился, он провел рукой по лицу и произнес:

– Какой-то генерал Бонапарт…

Это были слова самой Истории».

Самое смешное – и об этом я уж точно никому не расскажу, – что соломинкой, переломившей хребет моему терпению, стали «мушкетеры». Точнее один «мушкетер» – Петя Верховцев. Математический ученик Шарля Ромма. Ну – того самого знаменитого депутата Конвента, который изобрел наш родимый республиканский календарь для всеобщей путаницы… И по совместительству умеренного монтаньяра, сумевшего пережить все кризисы революции. Включая и фатальный для якобинцев Термидор. А вот прериаль не получилось…

Совершенно ничего не ожидая, я приехал в «гнездо» «Птенцов Давида» – которые уже давно на половину своей деятельности были заняты работой на Шале-Медон (а куда деваться, если людей-то нет?), и там застал прямо-таки кладбищенскую обстановку… Ну, к мрачности Данилы я уже привык. Но прибавление к этому еще и впавшего в депрессняк Петра оказалось слишком…

Как выяснилось, Ромма арестовали накануне вечером. Точнее уже ночью. Вместе с еще несколькими депутатами-монтаньярами – Субрани, Дюруа, Гужоном и Бурботтом – за захват власти в Конвенте и принятие антиправительственных декретов (Ну, кто слышал требования санкюлотов Сент-Антуана – поймет, о чем речь). У этих, блин, народных трибунов хватило ума заставить Конвент, захваченный, уже как обычно, бессмысленно мечущимися (как обычно же, ага…) санкюлотами Роньона, принять постановления о возвращении «максимума», освобождении политзаключенных и даже – о, боги Олимпа! – введении в действие Конституции девяносто третьего года. Робеспьеровской то есть!.. Под вопли обрадованной толпы.

Ну ничего лучше они придумать не могли. Едва разбушевавшегося Фантомаса – народ то есть – выперли тоже обычным уже порядком из зала заседаний и с Карусельной площади перед Конвентом, как весь зал в общем порыве повскакал с мест и в один голос завопил: «Смерть убийцам, кровопийцам, агентам тирании!» – и остальные депутаты чуть было не порвали «отважную пятерку» на клочки прямо на месте. Просто каким-то чудом не дошло до такого. Требовали и расстрелять здесь же, в соседней комнате. Но все же только арестовали и отвезли в тюрьму. Скрытно, в госпитальных повозках. Ромм, отправляясь в застенок, написал записку своей молодой жене: «Дорогой друг! Национальное Собрание издало приказ о моем аресте. Заклинаю тебя, во имя любимой тобою родины, во имя равенства, ценить которое вместе со мной я тебя научил, во имя ребенка, которого ты носишь в себе, не предавайся беспокойству. Помни каждую минуту, что ты отвечаешь перед ребенком, и, что бы ни произошло с тем, кто связал свою судьбу с твоей, пусть ребенок воспримет от тебя принципы чистейшей морали и откровеннейшего республиканства. Прощай. Прошу тебя написать матери»[18].

Верховцеву передали, что Ромм был абсолютно спокоен, когда отдавал эту записку человеку, взявшемуся ее доставить. Сомневаться не приходилось в том, какая участь ждет арестованных, едва только волнения (пытающиеся выглядеть мятежом) сойдут на нет. В Конвенте уже собрали комиссию для суда над «агентами тирании».

Петя рассказывал мне об этом, не скрывая слез. Он очень любил своего «старика» (хотя я так толком и не понял, за что. Ну да это и не мое дело…). Рядом за рабочим столом Данила сопел так, словно собирался открутить мне голову. Причем немедленно. А в углу Алешка хлюпал носом совсем уже как младенец… И я отчетливо понял, что если так все и пойдет дальше, то с ребятами я больше работать не смогу… Вернее – они со мной не смогут. А мне подобного поворота дел почему-то ну совсем не хотелось…