Андрей Посняков - Дикое поле Страница 18

— Нет, но… сейчас можно. Госпожа разрешила.

— Ну, раз сама госпожа… Ладно, уж не буду ссылаться на то, что не спаиваю подростков. Сегодня я иду к госпоже… а вот завтра вечером и посидим. Где только?

— Там. За кибитками. Я покажу.

Владычица Ак-ханум встретила Ратникова приветливо — ну, еще бы! Угостила арькой из золотой чаши, выпила и сама, не без этого, потом горделиво отдернула занавеску, указав на разложенное на кошме платье — ярко-голубой, с серебристой тесьмою, халат «дэли» и белую войлочную шапку.

— Бери, это твое!

— Ты даришь мне халат и шапку, моя госпожа?

— Дарю. Ну, одевай же! Примерь! И никогда больше не ходи в обносках.

— Красивая одежда. — Михаил живенько облачился в халат, подпоясался желтым — тоже подаренным — поясом, приосанился. — Ну чем я не князь?

— Князь! — Ак-ханум захохотала. — Такой дэли стоит дюжину лошадей — целый табун. Теперь многие в Сарае будут снимать перед тобой шапки. Ты же поедешь со мною в Сарай?

— Если ты позовешь меня, госпожа. Что ж… благодарю за подарок… обмыть бы надо, чтоб хорошо носился.

— Обмыть? Не поняла…

— Ну, арьки выпить.

— А, вот ты про что. Ну конечно же, выпьем, — юная вдовушка согласилась более чем охотно.

А выпив, порозовела, распарилась… и вот уже скинула свой дэли, оставшись в одних шальварах…

Ах, ну как тут удержишься, когда сидит рядом такая вот краса, сверкает глазищами… да еще — полуголая.

— Поцелуй меня в грудь… — наклонившись, тихо произнесла Ак-ханум. — И если хочешь — в губы…

Глава 7

Осень 1245 года. Улус Джучи

ИЗРАЗЦЫ ИЗ САМАРКАНДА

Ты лети с дороги, птица,Зверь, с дороги уходи, —Видишь, облако клубится,Кони мчатся впереди!

Справа синели горы, слева, за желтым океаном трав, виднелась широкая протока — Маныч — с низкими, заросшими камышом и рогозом, берегами. Широкая дорога, наезженная тысячами повозок, натоптанная тысячами коней и пеших, тянулась вдоль протоки к югу, и у самых горных отрогов резко поворачивала на восток, к великой реке Итиль, где вот уже несколько лет строилась, шумела базарами и многолюдством, сверкала куполами мечетей и церквей величественная и богатая ордынская столица — Сарай. Туда и держал путь караван хаджи-тарханского купца Ичибея, а следом за ним неспешно двигалась и орда красавицы Ак-ханум, владетельной госпожи из старинного и знатного найманского рода.

Приземистые монгольские лошадки не знали усталости, да никто их и не торопил, все равно, запряженные в кибитки волы тащили свой груз слишком медленно. Так ведь и некуда было спешить — выехали-то загодя, могли бы еще подождать, да пришла весть о караване торговца Ичибея — вместе-то ехать куда веселей, к тому же, несмотря на все усилия Бату-хана, здесь, на степных дорожках, еще пошаливали бродники да спускались с гор за зипунами дикие никому неизвестные племена, про которые всерьез поговаривали, будто они людоеды. Орда Ак-ханум, увы, была вовсе не так велика и могуча, чтоб игнорировать все эти факты, и, конечно же, явилось большой удачей двинуться в путь вместе с богатым и хорошо охраняемым караваном известного многим в улусе купца. Хорошо — вовремя о нем узнали. Впрочем, в кочевьях новости распространяются быстро, недаром старики говорили, будто вся степь — это одно большое ухо!

Михаил тронул поводья коня — смирной такой лошадки, недавно подаренной госпожой, нагнал юных воинов — Утчигина, Уриу, Джангазака, Карная — с ними и поехал дальше, зорко посматривая по сторонам. Сейчас, поутру, Утчигин и его парни караулили, их была очередь. Ну и Ратников с ними, а с кем же еще-то? Взрослые джигиты его все еще сторонились, презирали, как же — бывший раб! А вот Утчигиновы парни, совсем наоборот, — добро помнили. Не Михаил бы, так лежать им с перебитыми хребтами на корм волкам!

Конечно, еще Ак-ханум пыталась научить его тюркской речи, за то же самое взялся и Утчигин, и дело потихоньку продвигалось, бывший раб уже выучил несколько фраз и понимал многие слова, пока что из самых простых: земля, степь, войско.

Русские пленники — братья Прохор с Федькой — с ним теперь не общались, наверное, считали предателем, да и черт-то с ними, пускай хоть кем считают. С рыжебородым Кузьмой тоже больше не выходило поговорить по душам — сей хитроватый мужичок теперь откровенно заискивал, улыбался без дела да постоянно кланялся:

— Ай, господин, ах, господин, ох…

И тоже — черт с ним, чай, детей друг у друга не крестить, да и недолго уже оставалось ехать, Утчигин сказал — еще три дневных перехода, а там — и Итиль. Славным парнем оказался этот Утчигин — немногословный, со смуглым непроницаемым лицом дикаря и добрым сердцем, он пользовался непререкаемым авторитетом у молодежи — этих вот почти что детей: Уриу, Джангазака, Карная. Уж эти-то любили поболтать, хлебом не корми, все смеялись, друг друга подначивали, аж чуть не до драк доходило. Утчигин в таких случаях грозил кулаком — цыц, сойки лупоглазые! «Лупоглазые сойки» в ответ смеялись, однако слушались, успокаивались.

Пользуясь случаем, Ратников все расспрашивал по пути: большой ли у госпожи дворец, много ли в нем слуг, с кем она в Сарае общается, к кому ходит в гости.

— Раньше ни к кому не ходила — старый князь не пускал, а теперь, как приедет, сразу гостей назовет, да и сама поедет, — неспешно отвечал Утчигин. — Многие нашу госпожу любят, даже и те, что куда выше ее стоят. А что ж ее не любить? Молодая, веселая, в свары чужие не лезет — зиму в Сарае переживет, а по весне обратно в степь. А дворца у нее никакого не было — всегда юрту во дворе разбивали, вот сейчас только, к этой осени, говорят, выстроили дворец. Приказ великого хана! Ну, а как же — знатной и самостоятельной женщине, конечно, положен дворец. Эх… — Юноша вдруг прищурился, искоса посмотрев на Мишу.

— Ты чего? — удивился тот. — Что на мне такого-то?

— Дэли твой уж больно красотою в глаза бьет.

— Ты знаешь, кто подарил…

— Знаю.

Да уж, многие Ратникову из-за халата завидовали, причем очень даже откровенно и не стесняясь. Даже, казалось бы, вполне взрослые состоявшиеся джигиты-батыры. Подъезжали, трогали материю, восхищенно цокали языками, да, поглядывая на госпожу, качали головами — непонятно, то ли одобряли ее поступок, то ли совершенно наоборот.

Халат и в самом деле выглядел чрезвычайно нарядно и богато — небесно-голубой, с серебристой вышивкой, он и Мише-то радовал глаз, хоть Ратников по натуре и не был тряпичником.

И конечно же такой дорогой подарок требовал соответствующего обращения — Михаил старался его беречь, зря не пачкать — даже на ночь снимал, складывал аккуратненько и, ночуя под кибиткой на сене, укрывался старой кошмой.

— У меня тоже такой дэли есть, — не выдержав, однажды похвастался Утчигин. — Конечно, не такой богатый, как твой… но немногим хуже.

— А что ж ты его не носишь?

— А зачем? В Сарае одену.

Ратников лишь махнул рукой и расхохотался: логично, в общем-то.

— Смотри, Шитгай скачет! — показал камчой Утчигин. — Небось, сейчас скажет, чтоб с утра во-он ту горушку проверили. Как будто больше некому!

— Воины должны безропотно повиноваться своим командирам, — процитировал «Ясу» Михаил.

Его собеседник ухмыльнулся:

— Ишь, ты — помнишь, чему учил. Все так, но… сам посуди, надоело уже: как арьку пить — так еще малы, а как каждый день грязи мерить — так в самый раз.

— Хэй, гэй, Утчигин! — осадив коня, десятник Шитгай — здоровенный, с заплывшими жиром щеками, детина — поздоровался с воинами, Ратникову же едва кивнул — презирал, это было видно.

— Славно ли спал, Шитгай-эгэ? Жирны ли бараны в твоей отаре?

— Слава великому Тенгри и Иисусу Христу, — толстяк благоговейно посмотрел в небо. — Вот что, Утчигин, выйди-ка завтра со своими с утра, проверь вон ту сопку. Мы как раз возле нее заночуем… — Тут десятник наконец соизволил посмотреть на Ратникова: — И ты, Мисаил, помоги нашим.

Молодой человек ухмыльнулся:

— Да уж не оставлю.

Шитгай улыбнулся:

— Ну, договорились — поскачу других проверять. А вы будьте начеку — бродяг нынче много, как бы не украли что-нибудь.

И в самом деле, прослышав про караван, кто только за ним не пошел! Какие-то непонятные артельщики — то ли плотники, то ли каменщики, паломники, нищие дервиши из Дербента, даже — как подозревал Ратников — беглые рабы. Все шли в Сарай — зимовать куда как легче в большом и богатом городе, нежели в нищем кочевье в степи.

Поскрипывали колеса. Неспешно катились повозки, и правившие ими женщины неумолчно тянули какую-то однообразно унылую, бесконечную, как сама степь, песню — этакий кочевой блюз.

Как и предполагал десятник Шитгай, на ночлег остановились у сопки — горного отрога, густо поросшего «зеленкой» и, верно, таившего в себе немало опасностей в виде вороватого и разбойного люда, до поры — до времени скрывавшегося под сенью кустов и деревьев.