Евгений Витковский - Земля Святого Витта Страница 19

Гаспар — первый за несколько поколений киммерийцев серьезный ученый — отчасти напоминал себе древнеримского остолопа Плиния Старшего, решившего записать всё на свете обо всём, что на свете есть и чего нет, — тем самым прогневавшего каких-то богов и вызвавшего к жизни вулкан Везувий: ничто меньшее Плиния не проняло бы, он, глядишь, выполнил бы замысел, не оставив в дальнейшем никаких дел ни богам, ни людям. Гаспар утешал себя тем, что пишет лишь о Киммерии, ею одной интересуется, да и о ней пишет не всё, да и знает не всё, однако наличие вулканической активности в Киммерионе — прежде всего на Земле Святого Витта — вселяло в его душу тревогу. Однако унять неуёмную тягу к всезнанию Гаспар все равно не мог — и писал книгу за книгой. «Занимательная Киммерия» в этом отношении предоставляла самые широкие возможности: здесь уместно было что угодно, от Великого Змея до соболей-бройлеров. Вдвойне был удобен замысел этой книги тем, что позволял бросить ее на любом месте и отправить в типографию как готовую, — а дальнейшие записи считать материалом для второго издания. Гаспар старался не вспоминать, что пять изданий эта книга уже выдержала, и вторым он на этот раз именует шестое. Так уже было и с третьим, и с четвертым, и с пятым — словом, не раньше киммерийской дюжины позволит он себе признаться, что… впрочем, почему дюжины? А не двух?

В этом был весь Гаспар Шерош.

«МЫСЛЬ — привычно записывал ученый, — бывает, что она есть, а бывает наоборот. Если Судзуки (известный японский городовой) утверждает, что «Никакая мысль о мысли не я вляется восточным образом мысли», то не будет ли справедливым утверждение, что каждое отсутствие мысли об отсутствии мысли как раз и является истинно восточным образом мысли?»

Тут Гаспарова мысль зацепляла услышанное утром от дворничихи выражение, деликатно переоформляла его, и бисерный почерк выводил (чтобы потом перенести, куда надо, в алфавитном порядке):

«ИДТИ — «Шел бы та на х… в сапогах-скороходах!» (слышано утром под окнами) Не так ли были посланы наши предки перед тем, как пошли они куда глаза глядят, а пришли — в итоге — в Киммерию?»

Мысль снова перекидывалась на другое.

«ШОКОЛАДНЫЙ ТОРТ — дочь вчера составляла меню матери на день рождения и сказала: «Давай смотреть исходя из шоколадного торта». Не смотрим ли мы из Киммерии на весь остальной мир именно таким образом?»

Гаспар вспоминал, что Киммерия в его книге — все-таки занимательная, и приписывал прямо к шоколадному торту:

«ПУДОСТЬ ЗАПРОДАВНЯЯ — заброшенная деревня на правом берегу Рифея, почти точно против острова Криль Кракена. Знаменита была при архонте Симеоне Дошлом — давала своими каменоломнями больше точильного камня, чем все прочие в Киммерии, вместе взятые. Длилось так четверть декады (три года), а потом староста деревни был разоблачен — он за бесценок перекупал уже добытый камень в семи каменоломнях по соседству и сдавал оптовикам в Киммерион как свою, ибо камень из Пудости тогда ценился дороже других. Старосту сослали в Римедиум, Симеон подал в отставку и написал мемуары о том, как староста был разоблачен. Отсюда, видимо, киммерийские выражения: «сделать кому-либо пудость», «подложить пудость», «пудость на лопате» и т. д.»

Конечно, Шерош очень интересовался и свежими киммерийскими новостями; такое событие, как появление на свет первого за много столетий некоренного киммерийца, не могло пройти мимо его внимания. Жаль, в этом факте пока что не виделось ему ничего занимательного. По крайней мере до тех пор, пока малыш не подрастет и как-то себя не проявит. Гаспар ежедневно искал в «Вечернем Киммерионе» упоминания о необыкновенных вселенцах в Киммерию, и, случалось, кое-что находил, ибо умел видеть то, чего не видел никто, — именно он в свое время уловил частотность рифм в предсказаниях киммерийских сивилл (как выяснилось, с высокой степенью точности каждые пятьдесят лет в них начинали повторяться именно рифмы), и потому немедленно был признан академиком. Смеху ради он не только принял это звание, но когда бобры — видимо, надеясь на его отказ и возможность по этому поводу затеять в дальнейшем склоку — предложили ему принять звание Почетного Бобра — он согласился и на Бобра. В итоге он — единственный человек в Киммерионе! — имел специальный пропуск в подводные дачи на Мёбиусах. Но как-то не было времени туда забираться — столько всего интересного находил Гаспар ежедневно всего лишь по пути на работу, в Академию на острове Петров Дом, за рынком — что остальное время уходило у него на то, чтобы это «всё» всего лишь записать.

Местом работы Гаспара считалась Академия Киммерийских наук, но ни помещения, ни штата, ни хотя бы второго академика она не имела, по каковой причине ежедневно, соблюдая лишь киммерийскую неделю (чтобы выходных поменьше было), ученый шел из своей казенной квартиры на Академической набережной в рабочий кабинет при Домике Петра Великого — на противоположной стороне острова Петров Дом, три четверти которого занимала рыночная площадь, а на оставшейся четверти умещались два зеленых сквера — один, поближе к дому Гаспара, был разбит вокруг монумента с непонятным постороннему взгляду рисунком, а второй — вокруг Дома царя Петра, где тот провел некоторое время по соглашению с тогдашним архонтом Евпатием Оксиринхом. Памятник Царю был вполне традиционный, — конная статуя, опирающаяся на одно лишь левое заднее копыто, десница, простертая на север (туда, на Миусы, где раки зимуют, указывал Петр, и это было грозным предупреждением всем врагам Киммерии и России), — однако без всякой надписи: царь в визитной карточке не нуждается. Зато памятник архонту, хотя и представлял собою простой обелиск, имел на себе нечто такое, что всегда грело душу Гаспара: на нем по-старокиммерийски, при помощи почти всеми забытого минойского алфавита (посторонний взгляд воспринимал его как ряд рыбок и птичек, эдакий орнамент, более ничего), стояло: «Благодетелю Рифейскому, пастырю Киммерийскому, славному Евпатию и его Викториям». Викторий у славного архонта было две, жена и дочь, и по материнской линии Гаспар был их потомком. Так что этот сквер, в двух шагах от собственного дома, Гаспар считал как бы запасным кабинетом. Добрая треть лучших мыслей приходила ему в голову именно здесь.

Старокиммерийский язык Гаспар знал в Киммерии так, как знали его лишь гипофеты, — в чьих записях язык и продолжал свое письменное существование вот уже много столетий, — а минойским пиктографическим письмом владел лучше них. Своё собственное имя он мог записать всего тремя значками (если без отчества, но отчество изобрели как раз русские), нынешний молодой гипофет на своё имя извел бы целую строку, — пока как-то раз Гаспар не показал ему три значка, в которых Веденей Иммер с удивлением распознал свое собственное имя вместе с фамилией. То, что не предназначалось для общего чтения, Гаспар спокойно записывал этими значками — рыбками и птичками — любое, что приходило в голову, притом перемешивая оба языка: к примеру, из рисунка рыбки-медянки, иначе именуемой рифейским ершом, и подпрыгивающего изображения ибиса, которым по-киммерийски обозначалось уточнение, что-то вроде двоеточия, по-киммерийски получалась бессмыслица, а по-русски выходило совсем ясно: «медь»-«ведь». Минойская письменность к тому же давала возможность экономить бумагу. Гаспар не знал, зачем он ее экономит — но приятно было уметь.

Гаспар умел развлечь себя.

Из Оксиринхова сквера был виден угол дома, в котором жил ученый, а ближе располагалась длинная вывеска: «Розенталь и внуки. Ночная починка мебели». Фирма эта была семейной, по многим причинам представляла собою исключение из всех киммерийских правил, уже по этому по одному она всегда интересовала Гаспара. Прежде всего — второй фирмы с такой специализацией не было на всю Киммерию, и Гаспар не был уверен — есть ли вторая такая вообще. Кроме того, Розентали, что дед, что внуки, были уходцами из евреев, в Киммерионе очень немногочисленных, они не соблюдали ни субботы, ни кошрута, но и в выкресты эта семья тоже не подалась, да и вообще разговаривать на темы религии эти бородатые, горбоносые люди с киммерийскими пальцами соглашались с охотой, но ни к какой не примыкали, отшучиваясь тем, что на такое дело у них времени нет — мол, ночью работы много, часто кровати ломаются, да и другая мебель — а днем и не отоспишься. Но и атеистами Розентали себя тоже не признавали, ответ про атеизм у всех был один: «Что я, сумасшедший?» Впрочем, мысль о том, что если человек — атеист, то его лечить срочно надо, была в Киммерии общей. В медучилище Св. Пантелеймона даже обучали — как помочь человеку в случае острого приступа атеизма. Гаспар давно разузнал — как именно, процедуру записал, но запись зашифровал. Очень уж там жестокая процедура предполагалась. И загадочная: предполагалось, что надо быстро-быстро бежать в депо пиявок. А пиявки в Киммерии водятся не в депо, их выпасают, да и не пиявки они тут, а гируды. Простых, русских — нет: офени, что ли, принесут? Любой офеня от такого заказа в ужас придет да разом в монастырь запросится. Тяжелая болезнь атеизм. Впрочем, если бы в такой болезни заподозрили члена по-настоящему сильной гильдии (а гильдия мебельщиков, к которой принадлежали Розентали, была весьма сильной), медику самому пришлось бы обращаться к своему начальству в гильдии медиков, испрашивая прямого приказа. Впрочем, всё это существовало лишь на бумаге: на памяти живущего поколения в Киммерионе приступов атеизма зарегистрировано не было.