Евгений Витковский - Земля Святого Витта Страница 20

Гаспар приготовился занести что-то на слово «РОЗЕНТАЛЬ», но во внутреннем кармане пиджака зазвонил мобильный телефон. Позвонить могло лишь одно существо, — ибо трудно называть человеком персонажа древнегреческих мифов, ненароком попавшего в Киммерию. Это была небезызвестная старуха по имени Европа, некогда увезенная быком из родной Финикии на Крит, где была сдана царю Астерию, как-то повязанному родством с киммерийскими князьями Миноевичами. Когда древние киммерийцы драпали неведомо откуда на берега Рифея, прихватили с собою и Европу. Лежать бы старухе вместе с прочими отцами-основателями на Земле Святого Витта да разве что вздрагивать вместе со всеми, когда тряхнет, но на свою беду оказалась она долгожительницей. Долго жительствовала Европа, глядя на то, как обрастает каменной застройкой архипелаг посреди Рифея, вкус к жизни то теряла, то вновь обретала, — пока вдруг не заметила, что очень уж зажилась на свете. Тогдашние медицинские светила объяснили ей, что это на нее интимная связь особо мощное воздействие оказала. Если хочет она свое земное бытие прекратить — то нужно обращаться к князю, — в те поры еще не вымерла династия, не нужно было мыкаться, подбирая очередного архонта. Князь Миной Миноевич старуху выслушал, почесал бороду, темя и многое другое, и категорически отказался принимать на себя заботу о смерти старухи-Европы. О жизни — пожалуйста! Была старухе немедленно назначена пожизненная жилплощадь (любая, кроме общественных зданий), большая пенсия, равная стоимости ежемесячного прокорма десяти крупных быков, бесплатный проезд на трамвае и многое другое, чего старуха упомнить не могла, — вот, скажем, не помнила она, при князьях ей пожизненный проездной на трамвай вручили, или уже при архонтах?.. Европа жила, жила, не умирала, однако память ее не была рассчитана на такую длинную жизнь; чего требовать от простой финикийской девки, хоть и дочери царя, но ведь царь свою дочь тем же способом мастерит, что и любой другой… Впрочем, и тут давала память Европы сбой. Никак не могла она вспомнить — уже клонировали детишек, когда бык ее увез, или нет еще? Или, если б клонировали, зачем тогда бык ее украл? Или бык её вообще по какой другой надобности украл?.. Ничего-то не помнила старуха Европа, полностью совпадая этой своей неспособностью помнить со своею тёзкою, ну, той, по которой раньше призрак бродил, а теперь его выгнали. Европа попросила разрешения на проживание в бобровой хатке под Уральским хребтом, в гроте озера Мурло, прямо под замком графа Палинского, и разрешение это получила. Она вселилась в грот и неделями спала, изредка просыпалась и начинала рассказывать свои сны приглядывавшим за ней озерным бобрам О'Брайенам. Семь или восемь поколений бобры старуху терпеливо слушали, а потом взмолились: пусть дадут другого слухача. Раньше службой слухача при Европе карали триедских контрабандистов, потом некоторое время её вовсе никто не слушал, а позже кто-то из офеней занес в Киммерион игрушку — мобильный телефон. Гаспар по доброй воле охотно согласился выслушивать сны Европы, из-за чего горожане лишь зауважали его еще больше: самопожертвование считалось у киммерийцев великой добродетелью.

— Сплю я, понимаешь, сплю, мешки золота во сне вижу и дочку, Федору Миноевну. А хочет она, понимаешь, — это во сне, понятно, — хочет она замуж, и требует от меня, старухи, чтоб я не меньше чем быка ей нашла, да еще чтобы бык еще тот был бугай, никак не меньше, а то ей радости супружеские задаром не нужны. Федора, говорю, да уж честная ли ты? Я говорит, честная: если хочешь, отчет тебе писать буду на каждого мужика, да и слепки снимать могу в особо удачных случаях, торговать будет можно, редко, конечно, но попадаются очень выдающиеся светлейшие графы и князья… Те еще бугаи, говорит, мать, с тобою мне не тягаться, всех, понятно, не переброешь, но надо к этому как к сверкающей цели, чтоб не было мучительно больно за бесцельно пропитые роги… А то останешься бодатая, все-то тебе и радости, что телят потом пасти. Открываю я карты, что она сдала — гляжу, ну прямо девятерная приперла, потому как ход мой. Ну, объявляю: «Девять седьмых!» А надо мной мои гаврики только смеются; глянь, говорят, в масть, она у тебя вся синяя. Я гляжу — и правда, девятерная мне пришла, да только масть не красная и не черная, а синяя, и где у людей жлуди нарисованы, либо же там подковы, у меня — кукиши! Синие! Представляешь — туз, гляжу, козырный мне пришел, да только он — синий, кукиш посредине! Я виду ни ногой не подаю, карты сдали — так играем. Ход, говорю, мой. Они спорить не могут. Ну, решила я свои взятки отобрать, хожу в туза фигового — куда им деться? Они свои мелкие фигушки тоже сбр сывают. Я тогда я им короля фигового бросаю, марьяж у меня полный да валья ж при параде, они тоже скидают, но гляжу — кончились фигушки. Беру вторую взятку, готовлюсь им бабу фиговую, каменную, запузырить, так Ипполитка, подлюга, берет от злобищи канделябр и на меня идет: убивать значит, за мой законный выигрыш. Я тоже за жирандоль, и парирую. Подходит тогда рефери, говорит — брек. Ну, разошлись. Мне мой тренер полотенце в морду мокрое, а я уже чувствую — даже руль не поверну, на первом же серпантине врежусь. Сдаваться хочу, а он мне шепчет: мол, «феррари» что за машина, с тобою ли тягаться. Я усы подкрутила — кураж вернулся, ну, говорю, по новой давай — тащи еще дюжину — того быть не может, чтоб нас да на светлом пиве чужесра… чужесранец перепил. И пью. Но он тоже силен, бродяга, бежит к своему букмекеру — кричит: даю полтысячи мазу, гну, да вот еще гляди — утка, не фырчи, что карта фоска, важно, что синяя, ну, Бельмондо так Бельмондо — мне какая разница. Поспала еще, поспала, но дальше уж совсем какая-то чепуха.

Гаспар аккуратно записал очередной «СОН ЕВРОПЫ», не слыша в трубке гудков отбоя, отключил её: старуха опять уснула прямо у телефона. Сюжетными сны Европы не бывали никогда. Это был настоящий, бесконечный сон ее разума — порождал он, по известному закону художника Гойи, чудовищ. Но в прежние времена эти чудовища влетали в одно бобриное ухо, в другое вылетали. Теперь, когда Гаспар заносил их на бумагу, чудовища обретали самое долговечное из известных человеку бессмертий — письменное, точней, писчебумажное. Книгами и школьными принадлежностями в Киммерионе торговали одни те же лавки, принадлежавшие небольшой, но цепкой бумажной гильдии, как и мастерская по ручному производству бумаги, в том числе с водяными знаками, как и небольшой полиграфкомбинат, — и, конечно, гильдия эта давно приняла Гаспара Шероша в свои Действительные Члены, — он, как всегда, был не против. Во всех изданиях «Занимательной Киммерии» глава «Сны Европы» была наименее читаемой. Киммерийцы уже начинали сожалеть, что эту старую дуру с собой притащили. Могла бы и на Крите, или там Кипре остаться — мало ли чья она родственница. Но выгнать ее было невозможно, киммерийское гражданство ей даровали еще князья, — а как известно, архонт за князя не отвечает, при этом лишить гражданства никого без повода не может. Пока «Сны Европы» занимали лишь малую главку в знаменитой книге Гаспара, ее читатели в основном пропускали, не читали. Но и не изымали. Гаспару было разрешено много такого, за что с известного стеллерова быка Лаврентия, к примеру, шкуру бы спустили.

«ВЕРОИСПОВЕДАНИЕ» — бисерным почерком нацарапал Гаспар, а дальше пошел рисовать рыбок и птичек, тема была очень скользкая. «Надо бы понять, есть ли единое вероисповедание у бобров. Православными они быть не захотят, евреи их своими не признают, в триедские сектанты идут не от хорошей жизни, а бобры в Киммерии живут очень неплохо, даже безродные: за шкуру свою им у нас бояться нечего. Читать они как будто не умеют (хотя гласный в архонтсовете умеет наверняка), однако почему они так часто интересуются, кто кого убил — Кавель Кавеля, либо Кавель Кавеля? Это же не киммерийский вопрос, а русский — ради этого вопроса люди у Киммерии молясины покупают, на этом вопросе вся наша экономика стоит, нам не до него — покуда на молясины спрос есть. А спрос растет с каждым годом, офени даже стали на грыжу иногда жаловаться, а этого не было раньше. Впрочем, при Евпатии никто себе трех японских телевизоров за одну ходку тоже представить не мог. Раньше офеня что к нам тащил? Кофе. Чай. Муку на куличи. Изюм-коринку на глаза печеным жаворонкам. От нас — пушные товары шли. Семга. Лососина. Сиг. Ну, еще точильный камень. Безделушки резные. А теперь — одни молясины, да еще сами с рисунками приходят. Косторезы разбогатели. Предлагают мне звание Почетного Костореза. Приму: термос дадут бесплатный, из мамонтового бивня. Буду с ним на работу ходить, чтобы квас всегда горячий… Но все-таки: зачем бобрам знать: Кавель Кавеля, или наоборот?»

Гаспар Шерош, единственный в Киммерии Почетный Бобер, не знал ответа на этот вопрос. Не знали его и простые бобры, не почетные. Знали бы — не спрашивали бы. А во Внешней Руси с тем же вопросом мыкались не бобры, а люди. Ответа не предвиделось (хотя верующие знали, что по пророчеству ответ будет обретен внезапно, как «Дзын-нь!»). Спрос на молясины рос. Всё более высокими куличами могли похвастать на Пасху киммерийские хозяйки.