Генри Олди - Механизм пространства Страница 23

Казацкую саблю он позаимствовал у ее хозяина, богатыря-урядника. У него же прихватил и ржавый пистолет, без пуль и пороха. Ничего, пригодится в добром хозяйстве! Урядник не возражал: скалился разинутым ртом, глядел в хмурое небо. Кончились заботы у москаля – лежи среди чащобы, истлевай помаленьку. Приводя клинок в порядок, пан Никто задумался: кого обобрать довелось?

Врага? союзника? соратника?!

То, что сам он – литвин или поляк, пан Никто уже понял. Увы, не мог вспомнить, кому служить довелось. Горька ты, польская доля, – ни отчизны, ни короля, ни дома родного…

Война прошла Южной Польшей недавно, в конце зимы. Русская армия адмирала Чичагова гнала австрийцев фельдмаршала Шварценберга, а те не слишком упирались. Не от души воевали солдаты цесаря за французского «круля» – по обязанности. Серьезных боев не было, но арьергардных стычек хватало. Пошаливали дезертиры; считай, у каждого села ватага кормилась. Из беглецов и состояла шайка, куда нацелился пан Никто.

Парни тертые, с такими ухо держи востро.

Перед тем как пойти к оговоренному месту встречи, он долго мылся в лесном пруду, оттирая песком кровавую грязь. Переоделся – смену платья приготовил заранее. Прежнему хозяину, купчику-коробейнику, одежда без надобности, как и сабля уряднику. Сладко было пить кровь из жил купчика – из живого оно втрое слаще.

Bardzo dobrze![14]

В шайке встретили неласково, но придираться не стали. Ясное дело, брат-дезертир шальной каши хочет. А в каком полку служил, под чьим штандартом – разницы нет. Рядышком будем висеть, на соседних ветках!

Оглядывали его со всех боков, словно невесту на выданье. Слов не говорили, зато мысли думали. Пан Никто смекнул втихомолку: мысли – галки, шумные птицы. Прислушайся – кое-что различишь в хриплом гвалте. Особенно у тех, кто попроще и рожей поглупее. Не спрашивая, учуял: атаман, рыжий да щербатый – познанский немец, одноглазый верзила-помощник – литвин из-под Минска.

Горланили черные галки. Много узнал про себя пан Никто: и всякого, и разного. Сразу разъяснилось – к кому спиной не поворачиваться. Новым товарищам он лишнего говорить не стал. Слова берег, как заряд в бою. Мало ли? Больше слушал, но без заметной пользы. Разбойники тоже помалкивали, разве что во хмелю песни орали.

С правилами новичка ознакомили. Не воруй у своих. Не гадь, где живешь. Окрестных хлопов зря не трогай, стереги проезжих. Если берешь в селе – бери еду.

Пан Никто обычаи чтил. Еду, и ту брать отказывался. Иной была его пища – на двух ногах, с очами, расширенными от ужаса. Ночью, как заснет шайка, шел он на охоту. А чтоб внимания не привлекать, наплел про вдовушку-зазнобу на дальнем хуторе. Полезный, мол, человек, и на передок слаба.

Голодать не голодал, но и сытым бывал не часто. Вначале никак понять не мог отчего. Завет помнил: я – упырь. Значит, кровь – моя пища. В человеке крови много, захлебнуться можно с непривычки, а не радует. Вскоре догадался – не в крови сладость. Самое приятное, это с едой поговорить. Хоть два слова, а не в пример вкуснее выходит. Главное же – имя спросить.

Имя, имя, имечко.

Агнешка, Яцек, Войтек, Малгожата, Рихард, Мария…

И сны потом приходят яркие, приятные. Про дальние земли, про чужие города. Про людей незнакомых, интересных. После таких снов бодрым встаешь, сильным. Иногда снилась женщина. Пани Никто. Ее ногти чертили у него на спине дивные руны. Ее пот язвил эти письмена, придавая им смысл. Потом бородатый казак вгонял пику в живот пану Никто, и надпись на спине вспыхивала огнем, обещая жизнь вечную.

Насчет вечной – ладно, а от разбойной жизни он окреп. Говорить научился, улыбаться. Заодно и карты вспомнил – видать, прежде был мастак. Разбойники часто перекидывались – от скуки, или судьбу испытать. Взял пан Никто в ладонь картонки засаленные – и чуть не расхохотался в голос. Громко думали разбойнички, губами от усердия шевелили.

Хочешь – мысли слушай, хочешь – по губам их глупым читай.

Выигрывать не рвался. Злой в шайке народ, мстительный. Заподозрил пан Никто – не один он кровушкой людской пробавляется. От двоих таким духом несло, что сразу за кол осиновый схватишься. Сам он, правда, осины не боялся – и серебряные талеры в пальцах без страха вертел. Зато костелы обходил стороной, смотреть не мог. А уж крест сотворить – и помыслить жутко.

Упырь, пся крев!

Летели дни-ночи. Война далеко ушла, в земли швабские. Начали власти возвращаться. Сперва в городах освоились, затем по селам пошли. Старосты, стражники, судьи каморные да возные, писаря-кляузники с гусиными перьями наперевес. В деревнях покрупнее стали русские отряды постоем.

Не шибко забалуешь!

Атаман-немец совет собрал. Одна голова только на плахе хороша. Но что присоветовать? Разбежаться? – каждому на все четыре стороны, чтоб дольше ловили. Можно, конечно. Жаль, серебра в запас накопить не успели, а о золоте и думать не смей. Звенела медь в карманах – и то спасибо.

Предложил ушлый шваб перед тем, как на все стороны, соседний городок обчистить. Там ярмарка собиралась – вот тебе и серебришко, и золотишко, а барахла несчитано. Послушали разбойники – и согласились. Послушал пан Никто и решил: не риск это – глупость смертная. Разбойников – взвод, а из стражи ярмарочной хоть полк формируй. И народу в городе Радоме уйма, и гусары, синие ментики, в предместье стоят.

Вызвался в разведку – стражников посчитать. В город поехал на коне, с узлом вещей. Мол, платье запасное, для дела нужное. Кроме платья, вез полезные бумаги – зря, что ли, с выпитых собирал? Много их скопилось, на разные имена, со всякими печатями.

Хоть до самого Парижа езжай!

Так бы и вышло, но случилась с паном Никто история. Бродил он по радомским улицам, сквозь толпу протискивался. Стражников не считал – думал. Бежать надо, а денег нет. Но не в деньгах счастье. Упырь он, пся крев! В лесу еще спрячешься, а на битом шляху? Первый обед, и прибьют колом к сырой земле!

В кабак завернул – там шум да грай. Заезжий пройдоха народец в карты обчищает. Талеры-рубли весь стол устлали; кто плачет, кто воет, кто ствол пистолетный к виску тянет. А пройдоха знай себе усы крутит да колоды новые распечатывает. Присмотрелся пан Никто: нечисто играет шулерок. Галки у него в голове с хитрецой галдят. И колоды непростые, и пальцы не пустые.

Хмыкнул, медяки из кармана вынул.

Сел к столу.

– Знал я одного офицера, – спустя час сказал пройдоха. – В трактире познакомились, под Ниджицей. На ваш манер играл, уважаемый… И ликом схож. Не родственник?

– Имя? – равнодушно спросил пан Никто.

Выслушал, помолчал; вытряс у пройдохи туза из рукава. Когда шулер в окошко прыгнул, спасаясь от разъяренного народца, от смерти верной, мучительной, пан Никто бросил карты на стол, глаза закрыл…

Пан Никто?!

Князь Волмонтович, поручник 8-го уланского полка, зацный шляхтич герба Божаволи – в голубом поле серебряная передком вверх подкова! – кусал губы, чуть не плача. Вот почему он спрашивал имя у тех несчастных! Не их имя выведать пытался – свое искал!

Нашел…

За карточных столом, посреди лихой игры. Что гора серебра, что золота куча – нашел! Вспомнил! И кровь проклятую пить больше не тянет.

Не упырь он был – безумец.

Легко, по-молодому встал Казимир Волмонтович. Сгреб выигрыш, оставив горсть монет восторженным зрителям – выпейте стаканчик за мое здоровье! Именины у меня, холера ясна! Мы тут картишками балуемся, а товарищи-уланы кровью умываются. Война далеко, значит, надо спешить. Бумаг вдосталь, а насчет прочего Судьба распорядилась.

Пан Игрок аккуратно собрал карты и сунул в карман.

На память.

4

– Прежде чем начнем игру, разрешите одно замечание, майне геррен. Я бы не навязывал своего мнения, но за столом присутствуют молодые люди. Рискну заметить, очень молодые. Во время игры следует быть хладнокровным – вот главное условие. Необходимо хоронить в своей душе все движения, которые выражают радость при выигрыше и скуку при проигрыше. Счастье не любит, чтобы вслух радовались его благодеяниям. Это старая картежная мудрость, которой я охотно делюсь с вами…

Уверенный вид, бодрая улыбка. Прическа – волосок к волоску, маникюр на ногтях. Что еще? Платье – богатое, но неброское, на безымянном пальце – перстень с карбункулом; туфли с серебряными пряжками.

И, конечно, окуляры. Черные, будто в саже. Глаза – зерцало души, а посему незачем в него глядеться любопытным партнерам.

– В штосс? Право, никакого разнообразия! Никто не желает в бульот? Жуткая память о якобинском терроре! – говорят, эту игру изобрели смертники Консьержери. Ничего сложного, можно впятером или втроем… Ну, как хотите. Если иных претендентов нет, я банкую.

Едва шумный Радом остался за спиной, из-за туч выглянуло солнце, заскучавшее от долгих дождей. Заиграла в прорехах небесная синь, мир Божий улыбнулся от радости…

Застонал Казимир Волмонтович, губу закусил, чтобы криком не изойти. Словно бритва, резанул свет по глазам. В лесу кроны деревьев спасали, в село он с темнотой выбирался; шел по городу – в тень прятался. Выходит, не простил его Отец Небесный? Не отпустил грехи? Кому солнечный свет не мил? Ясное дело кому…