Генри Олди - Механизм пространства Страница 24

Х-холер-ра!

Сжалился Всемогущий, задернул синий полог. Хотел князь «Pater noster» прочитать, да не смог. Спеклись губы.

В ближайшем городе завернул пан Игрок в аптеку, приобрел окуляры со стеклами, темными, как ад, и в запас две пары купил. Заодно в соседнюю лавку зашел – трость по руке подобрать. Вещь с немалой пользой. К цивильному платью сабля не подходит; вражью форму одевать – противно, родную уланскую – опасно. Да и что за карточных дел мастер со смертью в ножнах? Трость же в умелых руках чудеса сотворить может.

И поехал пан Игрок за неверной Фортуной – от города к городу, от гостиницы к отелю, через постоялые дворы и дорожные харчевни. Дело обычное – у простаков лишние шеляги отбирать. Честная игра, не придерешься.

Пан Игрок не мухлевал. Играл наверняка – и не слишком долго. Если спрашивали, пояснял: в этом – великая картежная мудрость. Не следует играть более двух часов кряду, ибо рассудок утомится и силы жизненные иссякнут. За обеденным столом засиживаться тоже опасно, нутро лишним весом обременять.

С ним не спорили – час игры с удачливым чужеземцем, и тот утомлял до желтых пятен под веками. Пан Игрок кивал с сочувствием: сами, мол, видите. Его партнерам, пытавшимся играть в дружной кумпании, еще хуже приходилось. Один шустрик дважды на подхвате побыл – и в ударе свалился. Вздохнул пан Игрок, сунул лекарю в ладонь русский червонец…

Вкусен был шустрик, нечего сказать.

Хорош!

И лишь самый глазастый, людям напрочь не верящий соглядатай засек бы, что путешествует пан Игрок кругами да восьмерками. Хоть и крив путь, а на запад ведет – в Саксонию, в славный город Дрезден. Туда, где ставка Наполеона Первого, где стоит 8-й уланский полк князя Радзивилла.

Пан Игрок не торопился. Не потому, что на войну не хотел – потому что не было войны. В первой же немецкой газете прочитал он про перемирие. Переговоры в Праге, мирные предложения австрийского цесаря… Иди знай, чем кончится! – пальбой или гульбой с шампанским.

– Пароли пэ, майне геррен? Ах, как славно! Значит, гнем углы…

Кто вернется в славный 8-й уланский? Поручник, пропавший без вести, или поганый wampir, на которого свинец тратить грех? Медлил пан Игрок, присматривался – к миру, к людям, к себе. Чужим стал ему мир Божий, едва терпел. А он от мира кус пожирнее отрывал: сперва мясо, после – кровь, теперь – азарт людской.

Как-то встретилась ему статья о жуткой резне на Радомской ярмарке. Налетели на город разбойники из зеленого леса, крови пруд напустили – да сами и попались. Кого повесили, кого в Варшаву отослали. Один душегуб якобы оказался упырем, чему просвещенный репортер, ясное дело, не поверил.

Сказки это народные, volklor.

Пан Игрок не стал бы репортера разубеждать. Сказки, конечно. А что сил у него с каждым днем прибавлялось, хоть кочерги гни, что шепот за версту слышал, боли не боялся – так этому профессора враз научное объяснение подберут. Да и кому до того дело? Разве что Бригиде…

Читал он немецкие газеты, за австрийские вдвое переплачивал. Нет, не писали журналисты про баронессу Вальдек-Эрмоли.

– Семпель, майне геррен. Да-да, просто семпель. Опасно объявлять игру при шансах, не достигших самой точной вероятности выигрыша. Чем бездумно рисковать, лучше уж ставить на руте. Играем?

Однажды в маленьком Вайсвассере, что стоит посреди древней лужицкой земли, решился пан Игрок – ступил на порог храма Божьего. Ждал беды, но вышло, словно и не упырь он, а простой человек. Боясь поверить, шагнул к алтарю; крест сотворил. Милостив Господь, авось, не погонит из дома Своего.

Красив был храм – давний, готических времен. В стенах – мраморные плиты с именами почивших, в нишах – святые да архангелы. А в окнах – чудо-витражи, видение Рая из стекла и свинцового переплета. Залюбовался пан Игрок дивной красотой, снял постылые окуляры, молитву зашептал. И – услышал Господь. Ударил солнечный луч в цветное стекло, преломился через витраж; ворвался в храм, вонзился в грудь, в лицо, в сердце…

Не помнил пан Игрок, как из Дома Божьего выбрался.

Все еще упырь, холера!

Успокоился, пасьянсом жизнь свою разложил. Тут сомнения и накатили. Вспомнилась байка хлопская про мертвяка, что в родную хату с погоста возвращается. Много зла от беспокойного. Вот и ему, князю Волмонтовичу, что в войске делать? Вражью кровь цедить через губу? Генералов в картишки обыгрывать?

Или просто жрать всех подряд – сырыми?!

А новости валом катили. Конец перемирию, вновь дороги гудят под сапогами солдатскими. Хочешь, не хочешь, а честь велит к своим, в Дрезден, сворачивать.

– Соник, майне геррен. Игра! Благодарю за вечер…

Лишь пан Бог ведал, куда бы сомнения завели, но решилось дело в одно утро – просто и чисто. В попутном селе стоял казачий отряд – лихие наездники в шапках с красным верхом. Зла никому не делали, но смотрели волками. И пан Игрок посмотрел.

Ахнул.

Клинок! – отцовский, фамильный, родовой!..

Своего убийцу он не узнал – то ли другой казак трофеем гордился, то ли кровью память смыло. И размышлять не стал – вышел из дилижанса, поправил окуляры. Вечер на дворе, до ночи рукой подать. Ночь – наше время, упыриное!

Убивать казака не захотел – связал, кинул поперек конской спины. Так и выехал к первому французскому аванпосту – двуоконь с пленником, с заветной саблей у седла.

Карты бросил под конские копыта.

Игра, майне геррен!

5

Клевета сильней кинжала, клевета страшней свинца,Трепещите, ожидая в муках смертного венца!

– Ария дона Базилио, – констатировал солдатик в шинели с черным кантом. – «Севильский цирюльник». Сюжет якобинца Бомарше, композитора забыл.

Клевета прорвет преграды, клевета сердца порвет,Клевета не отдыхает, клевета не устает…

– Джованни Паизиелло, – откликнулся рослый офицер в такой же шинели, но с большими, небрежно пришитыми эполетами. – Автор гимна Сицилийского королевства. Между прочим, тоже якобинец, министр Партенопейской республики… Как зовут этого певуна, юнкер? Фон Кат?

– Просто «Кат», гере полковник. Если по-польски – «пан Кат». Прозвище, как я понял, не слишком почетное. Его фамилия Волом… Волмонто… Там очень много славянских букв, гере полковник, сразу не вспомню.

Клевете подвластны троны, ей открыты все врата.Отступают все законы, вторят всякие уста…

Тот, кто пел у вечернего костра, не замечал гостей, глядя в близкое пламя. Среди шумного бивака он был здесь один. Никто не присел рядом, чтобы разделить холодный октябрьский вечер. И еще одна странность – солнце зашло, но глаза «певуна» закрывали черные окуляры, нелепые в поздний час.

– Гере надпоручник! Разрешите…

– Вы, кажется, датчане? По поводу пленных?

Надпоручник бросил петь, одернул шинель, небрежно вскинул два пальца к киверу:

– Мой полковник…

– Эрстед, – датчанин козырнул в ответ. – Андерс Сандэ Эрстед, Черный Ольденбургский полк. Мы были у гере… у князя Радзивилла. Он сказал, что передал пленных вам для допроса. Видите ли, господин…

– Князь Волмонтович, к вашим услугам.

– Рад знакомству. Господин Волмонтович, я обещал одному из них, русскому капитану, что возьму у него письмо…

– Апостол Петр возьмет, – тот, кто носил прозвище «Кат», что по-польски значило «Палач», зевнул, прикрывая рот ладонью. – Я уже расстрелял эту сволочь.

– Расстреляли?! – не выдержал солдатик. – Они – пленные, мы взяли их по дороге в Лейпциг… Это военное преступление! Вы… Вы ответите!..

Пан Кат еще раз зевнул, уже не скрываясь, и вновь уставился в костер:

– Клевета царит повсюду, на земле и в небесах…

– Не рекомендую прерывать разговор подобным образом, – тихо заметил полковник Эрстед. – После зимовки в России юнкер Торвен страдает нервной горячкой. Даже я не смогу его сдержать, когда он начнет, к примеру, рвать вас на части.

Усталый вздох был ему ответом.

– Валяйте! Рвите! Господа, за кого вы заступаетесь? Когда казаки возьмут ваш Копенгаген, как взяли Варшаву, вы запоете иное. Вы же были в России, юнкер! Впрочем, если хотите устроить драку, дуэль, рыцарский поединок – или просто зарезать меня во сне… Режьте, не возражаю.

Пан Кат сдернул окуляры, наклонился и легким, неуловимым движением подхватил с земли саблю – старинную, в богато украшенных ножнах.

– Предпочитаю сдохнуть от фамильного оружия. Держите!

Датчане переглянулись. Полковник Эрстед поймал брошенную саблю на лету, хотел что-то ответить, поглядел в стоячие глаза пана Ката – и вдруг нахмурился. Взгляд его налился тяжестью; медленно, дюйм за дюймом, преодолевая сопротивление, этот взгляд опускался на дно чужого омута.

– Ого! Да вы больны, надпоручник.

– Хотите поставить мне диагноз, полковник?

– Не хочу. Но поставлю.

«Кат» – прозвище не из почетных. Надо очень постараться, чтобы заслужить такое на войне. Пан Кат старался.

Очень.