Генри Олди - Механизм пространства Страница 25

– Ого! Да вы больны, надпоручник.

– Хотите поставить мне диагноз, полковник?

– Не хочу. Но поставлю.

«Кат» – прозвище не из почетных. Надо очень постараться, чтобы заслужить такое на войне. Пан Кат старался.

Очень.

Началось все само собой. Пленный, привезенный Волмонтовичем в расположение родного полка, оказался разговорчив. Сперва не хотел, да поручник помог. Мыча от боли, казак сообщил важнейшую новость: Богемская армия союзников идет через Рудные горы к Дрездену, чтобы оказаться в тылу у французских войск.

Императору доложили вовремя. Старая гвардия успела встретить врага у Дрездена и показать, кто на поле главный. Наполеон Первый произвел храбреца-поручника в офицеры Почетного Легиона и повысил в звании. Но еще раньше, сразу после рапорта, князь Волмонтович пустил казаку пулю в лоб.

Ему давно не было так хорошо. Словно банк сорвал – или крови напился.

Через три дня надпоручник встретил в штабе полка незнакомого офицера. Думал пройти мимо, но чужие мысли-галки гомонили на чужом языке – и князь остановился, глядя на гостя. Разоблаченного шпиона он вскоре повесил лично. Никто не возразил, но за спиной зашелестело:

«Кат! Пан Кат!»

Пан Кат не возражал. Ему было хорошо.

После дрезденской баталии бои на время стихли. Впрочем, стычек хватало – и лихих разведок, и рейдов-налетов по вражьему заполью. Всюду пан Кат был первым. Себя не жалел – и других не миловал. Пленных допрашивал сам.

Расстреливал. Вешал.

За храбрость его ценили. За все прочее… Нет, не презирали, до такого не доходило. Война – не бальный контрданс, и кровью на ней мажешься, и грязью. Однако у бивачного костра пан Кат всегда сидел один. Обычно это не смущало. Но октябрьским вечером накатила тоска – мутная, горькая. Подступила кровь к горлу, наружу запросилась.

В плохой час датчане пожаловали.

– Вы больны, князь, – повторил Эрстед. – Давайте отложим ваш антиквариат…

Он посмотрел на саблю и присвистнул от удивления:

– Не может быть! Металл! Это не серебро, не олово… Торвен, вы видите?!

Юнкер без особой охоты оторвал взгляд от лица Волмонтовича.

– Вижу, гере полковник. Какой-то сплав?

– Рукоять! И здесь, на ножнах…

– Эту накладку велел поставить дед, – с отменным равнодушием пояснил надпоручник. – Ее сняли с древнего меча, реликвии рода. Им сражался мой пращур под Грабовом. Не собирайся вы зарезать меня, я бы мог до утра рассказывать вам семейные байки… Думаю, вы правы, это сплав.

– Нет! – полковник в запале взмахнул саблей, будто разя неприятеля. – Это не сплав! Ни в одной европейской лаборатории… Господи, если бы не дурацкая война! Вашу саблю, князь, надо обязательно показать моему брату. Он – ученый, он лучше меня разбирается в проблемах химии…

– Показывайте, – пан Кат без интереса дернул плечом. – Отломите кусок на память, не жалко. Господа, вы раздумали убивать меня? В таком случае…

– Скажите, князь, – перебил его Эрстед. Свободной рукой он совершал какие-то пассы, словно пытался нащупать контур невидимого ореола вокруг князя. – Когда вы держите вашу саблю; когда металл входит с вами в контакт… Ваш магнетический флюид стабилизируется?

– Я не понимаю вас.

– Вам становится легче?

– Я не понимаю вас, – с нажимом повторил пан Кат.

Кажется, полковник угодил в самую точку, и это разозлило Волмонтовича.

– Еще один вопрос. Последний. Вы что-нибудь слышали про Месмера?

– Разумеется, – кивнул пан Кат. – Капитан Месмер, дивизионный инженер. 5-я рота саперного батальона. Он что-то просил мне передать?

– Нет, я не о капитане. Франц Месмер, врач.

– Ваш друг, полковник?

– Мой учитель.

– Не имею чести быть знакомым. И на здоровье не жалуюсь.

– Через год после войны, – Эрстед прекратил пассы. Лицо его стало строгим и неприятным. С таким лицом доктор заставляет упрямого мальчишку пить горькие микстуры. – Да, через год, раньше не успею. Мне надо еще за угрями сплавать… Приезжайте в Копенгаген, мы с братом поможем вам. Вы спрашивали диагноз? Я предлагаю вам лечение!

Пан Кат усмехнулся:

– Поможете? Мне? Вы не пан Бог, полковник. И ваш уважаемый брат, как я понимаю, тоже. У каждого своя судьба.

– А я бы его все-таки убил, – задумчиво сказал Торбен Йене Торвен, когда костер остался за спиной. – Голыми руками убил бы, гере полковник. Жаль, вы не позволили.

– Клевета царит повсюду, – донеслось от костра, – на земле и в небесах…

В последние месяцы Казимир Волмонтович часто пел. Имея хороший баритон, он в юности брал уроки у вокалиста Савицкого. Сейчас уроки пригодились. Надо было петь, чтобы заглушить оркестр, звучавший у него в мозгу. Скрипки, валторны, рояль, виолончели, литавры – десятки мелодий сливались в неумолимую какофонию. Съеденные, выпитые, обыгранные, расстрелянные – все они вели свою партию, напоминая, оставаясь, преследуя.

Иногда он снова забывал собственное имя.

Пение спасало.

Через неделю народы Европы встретились в великой битве у Лейпцига. За три страшных дня все решилось – окончательно и навсегда. Волмонтович понял это, когда вместе с уцелевшими однополчанами вытаскивал из мутных волн Эльстера бездыханное тело Юзефа Антония Понятовского, вождя Польши – того, кому предстояло взойти на престол Пястов.

Вождь был мертв. Польша погибла.

Надежда легла в гроб.

Наполеон, незадачливый французский «круль», ушел за Рейн – спасать собственный дом, к которому уже подступало пламя. Его время кончилось. Тем, кто остался жив, предстояло думать о себе.

– Сгибло вшиско, – черным голосом произнес кто-то, когда тело Понятовского накрыли мокрым плащом. – И мы сгибли, панове.

Никто не спорил. Волмонтович впервые возроптал на Творца. Его уже убивали и убили. Зачем было воскрешать? Ради чего? За какие грехи ему мука?

За что, Господи?!

– На битый шлях с сумой пойти? – вздохнул кто-то. – В нищие?

– Отчего же в нищие? – возразил широкоплечий парень, спасенный из речных глубин (сам плыть не мог, руку пуля перебила). – Вы, господа почтенные, поляки? Горы знаете? Айда к нам в гайдуки!

Бывший пан Кат достал запасные окуляры, приладил на переносице.

В гайдуки?!

6

Что делает гайдук?

На горе сидит, трубку турецкую курит. Раз затянется – налево глянет, не видать ли где янычара. Второй раз дым вдохнет – опять взгляд бросит, но уже направо. Если что, берет саблю острую и спешит врага в пень рубать. Если ничего – дальше табачком забавляется. Еще гайдук песни поет – такие, что волки окрестные от страха по кустам прячутся. Девок красных любит и добро по правде делит. Увидит, что у кого лишние шаровары имеются – враз отберет и нищему отдаст.

Потому как он, гайдук, за бедняков и общую справедливость.

Где-то так Волмонтович жизнь гайдуцкую и представлял. Понимал – ерунда, разбойники везде одинаковы, что в польских лесах, что в горах валашских. Только выбор невелик оказался. Что ему в родной Польше делать? Склеп семейный обживать? Да и нет больше Отчизны – сгинула Речь Посполита, в легенды ушла. Отчего бы не пожить среди людей вольных? Может, толк выйдет: янычара зарубит, шароварами бродягу одарит.

Обернулся пан Кат – паном Гайдуком.

Ватагу – чету, если по-гайдуцки – собрали малую, с дюжину братьев-дезертиров, кому после Лейпцига деться некуда. Арамбашой – старшим, то есть – пана Гайдука кликнули, а есаулом стал парень с рукой перебитой, Ион Влах. Он и повел новых товарищей в места обетованные. Не на край света – в землю Харамсек, на юг славного Семиградья. Сам он оттуда и был – гулял, душу тешил, а как петля горло обвила, к Наполеону подался.

В Харамсек добрались быстро – на дилижансе, мирными пассажирами. Называлась земля истинно по-библейски, а оказалась обычной австрийской Трансильванией. Янычар там больше века не видели, но и слуги цесаря в горы не совались. Славная жизнь – слева, на горе, наша шайка, справа ваша, а в затылок медведь дышит.

Гуляй – не хочу!

Поначалу пан Гайдук очень серьезно арамбашил. Нашел подходящую гору, две местных четы разогнал, одну в полон взял, еще одну посулами к себе переманил. Пока дрался да хитрил, о голоде не вспоминал. Отвлекся! Стражников в ближайшем городишке напугал, чтоб мимо ходили. С селянами разобрался: от какого хозяйства какие дары защитникам свободы полагаются – и в какой срок.

Вскоре о его чете газеты писать начали. О страшном, кровожадном, но справедливом Казимире Черные Очи. Читал пан Гайдук репортерские очерки, посмеивался, трубку турецкую курил. А потом заскучал. От табака горло сохнет, от песен уши вянут, от красавиц тошнит, а репортеров повесить хочется.

Тоска!

Где тоска, там и голод. Понял пан Гайдук – беда! Достал карты, обучил хлопцев французской игре бульот, вместо жетонов пули свинцовые раздал. Всех обставил, всех «обойщиками» сделал, ссыпал пули в шапку мохнатую.