Владимир Контровский - Авианосцы Евразия против Америки Страница 24

citeДорогой генерал,

Я получил «Военного лётчика»; благодарю вас, что выслали мне мой единственный экземпляр. Не знаю, в результате каких размышлений возникло у вас желание прочесть эту книгу, не знаю, изменил ли своё мнение о ней тот офицер, что так энергично нападал на меня во время завтрака и так мне понравился. Я был поражен не столько его враждебностью, сколько тем, что он говорил искренне, и мне очень хотелось, чтобы он прочёл эту книжку.

Поскольку вы не передаёте мне его мнения, я заключаю, что он меня не понял. Мне кажется очень странным, что атмосфера полемики может исказить столь простой текст даже в глазах столь прямодушного человека. Мне совершенно безразлично, что там лепечут алжирские тыловики, разоблачая мои тайные умыслы. То, что они мне приписывают, так же похоже на меня, как я на Грету Гарбо. Мне в высшей степени наплевать на них, даже если это приведёт к запрету на мою книгу в Северной Африке. Я не книготорговец. А вот то, как извращает мои мысли ваш друг, для меня, как ни странно, нестерпимо. Потому, наверное, что я его уважаю. Я ведь обращался к нему и к таким, как он, а не к политикам. Почему же мои несколько страничек предстали перед ним в ложном свете, почему он принял их за политическую программу? Вообразите, что я Монтень и опубликовал в одной из алжирских газет свои «Опыты», а все точно сговорились трактовать их с точки зрения перемирия. Какие только макиавеллиевские уловки не обнаружатся в моем произведении!

Да, я говорил об ответственности. Но, черт побери, у меня же все ясно сказано! Я ни одной строчки не написал в защиту чудовищного тезиса о том, что ответственность за поражение ложится на Францию. Я недвусмысленно сказал американцам: «Ответственность за поражение лежит на вас. Нас было сорок миллионов крестьян против восьмидесяти миллионов обитателей промышленной страны, подмявшей под себя всю Европу. Один человек против двух, один станок против пяти. Даже если какому-нибудь Даладье удалось бы обратить весь французский народ в рабство, он все равно не в силах был бы вытянуть из каждого по сто часов работы в день. В сутках только двадцать четыре часа. Как бы ни управляли Францией, гонка вооружений все равно должна была бы развиваться из расчёта один человек против двух и одна пушка против пяти. Мы согласились воевать из расчёта один к двум, мы готовы были идти на смерть. Но чтобы умереть с пользой, нам нужно было получить от вас недостающие четыре танка, четыре пушки, четыре самолета. Вы хотели, чтобы мы спасли вас от германской угрозы, а сами производили исключительно «паккарды» да холодильники для своих уик-эндов. Вот единственная причина нашего поражения. И всё-таки это поражение спасёт мир. Разгром, на который мы сознательно шли, станет отправной точкой сопротивления тевтонам». Я говорил американцам, не желавшим вступать в войну: «Настанет день, когда из нашей жертвы, как из семени, вырастет дерево Сопротивления!». Возьмём этот первый кусок книги: в чем, черт бы меня побрал, мнения вашего друга расходятся с моими? Чудо, что американцы прочли эту книгу, и что она стала у них бестселлером. Чудо, что за ней последовали сотни статей, в которых сами американцы говорили: «Сент-Экс прав, не нам винить Францию. На нас лежит часть ответственности за её поражение». Если бы французы, живущие в Соединённых Штатах, больше ко мне прислушивались, а не спешили бы объяснять всё гнилостью Франции, наши отношения с Соединёнными Штатами были бы сейчас совсем другими. И в этом меня никто никогда не разубедит.

Но есть в моей книжице второй, главный кусок, и там я действительно говорю: «Мы ответственны». Но речь идет вовсе не о поражении. Речь идет о наступлении варварского средневековья, воплощённого в кайзеррейхе с его культом воинской касты. Я говорю (что тут может быть непонятного? Я так старался выражаться яснее!), итак, я говорю: западная христианская цивилизация ответственна за нависшую над ней угрозу. Что она сделала за последние восемьдесят лет, чтобы оживить в человеческом сердце свои ценности? В качестве новой этики было предложено: «Обогащайтесь!» Гизо[33]да американский комфорт. Чем было восхищаться молодому человеку после 1918 года? Мое поколение играло на бирже, спорило в барах о достоинствах автомобильных моторов и кузовов или занималось пакостной спекуляцией остатками военных запасов. Вместо опыта монашеского самоотречения, вроде того, к которому я приобщался на авиалиниях, где человек вырастал, потому что к нему предъявлялись огромные требования, – сколько людей увязало в трясине перно и игры в белот или – смотря по тому, к какому слою общества они относились, – коктейлей и бриджа! В двадцать лет меня тошнило от пьес г-на Бернстейна[34](этого великого патриота) и от пошлости г-на Луи Вернейля. Но больше всего – от всяческого изоляционизма. Каждый за себя! «Планету людей» я писал самозабвенно, я хотел сказать своему поколению: «Вы все обитатели одной и той же планеты, пассажиры одного и того же корабля!». Но эти жирные прелаты, которые, между прочим, превратились сейчас в коллаборационистов, эти чиновники Государственного совета – разве они годились в хранители христианской цивилизации с её культом вселенского? Вы томились жаждой жажды, и ничто на континенте не утоляло её. Как по-вашему, не потому ли я проникся к вам такой пылкой дружбой, что признал в вас человека той же породы, что и я? Я умирал от жажды. И – вот оно, чудо! – утолить эту жажду можно было только в пустыне. Или превозмогая ночь в нелёгкие часы на авиалинии. Мне, как и вам, невыносимо было читать «Канар аншене» и «Пари-суар». Я терпеть не мог Луи Вернейля. Я люблю тех, кто дает мне утолить жажду. Меня тошнит от того, во что превратили человека Луи Филипп, и г-н Гизо, и г-н Гувер.[35]Если женщины, сдающие напрокат стулья в соборе[36], подверглись нападению варваров, кто в этом виноват в первую очередь? Вечная история оседлых и кочевых племен. Спасение цивилизации – дело постоянное. В хорошо вам знакомом Парагвае девственные леса проглядывают в каждой щелочке между булыжниками, которыми вымощена столица. Они, эти леса, притворяются простыми травинками, но дай им волю – и они пожрут город. Нужно постоянно загонять девственные леса обратно под землю.

Антуан де Сент-Экзюпери, писатель и военный лётчик

Что же в предвоенной этике могло заслужить одобрение вашего друга, которого, как мне кажется, я немного знаю? А если он, как мы, чувствовал, что умирает от жажды, тогда какого дьявола он негодует, что я упрекаю эту эпоху в духовном убожестве? Почему он вкладывает в мою книгу превратный смысл, которого я вовсе не имел в виду? Когда я пишу, что каждый отвечает за всё, то продолжаю тем самым великую традицию блаженного Августина. Равно как и ваш друг, когда он воюет. Через него в войне участвует и бретонская крестьянка, и сельский почтальон из Монтобана. Если страна – живое существо, то он – кулак этого существа. Его руками сражается и сельский почтальон. А он руками этого почтальона служит обществу по-другому. Нельзя делить живое существо.

Какое отношение имеет тема, которую я исследовал, к идиотским иеремиадам против политики Леона Блюма?[37]Какая строчка в моей книге дает вашему другу право думать, что слова «я ответствен» имеют малейшее отношение к униженному «mea сulра»?[38]Слова эти – девиз каждого гордого человека. Это вера в действии. Более того, это доказательство собственного существования. Пускай себе конторские мокрицы ищут в моей книге политическую подоплеку, я над этим разве что снисходительно усмехнусь: хоть мне уже сорок четыре, я каждую неделю, как-никак, вылетаю на задания во Францию. Неделю назад, когда я возвращался, на хвосте у меня повисли вражеские истребители, а четыре дня назад над Анси у меня отказал один из двигателей! Плевать мне на них. Но вашему другу, такому благородному, я решительно отказываю в праве на подобную интерпретацию. Я пишу «для» него. Я пишу о нём. И если сегодня совсем невозможно быть правильно понятым даже чистыми душами, пусть меня перечитают через десять лет.

Генерал Шамбу свернул письмо и положил его в карман френча. «Непременно надо с ним встретиться и поговорить, – подумал он, – и чем скорей, тем лучше».

Но ему не удалось выполнить это намерение: Антуан де Сент-Экзюпери[39] не вернулся из очередного боевого вылета.

Восьмидесятичетырёхлетний маршал Анри Филипп Петэн чувствовал себя солдатом-новобранцем, которого строгий капрал за небрежно вычищенную винтовку отправляет чистить ротную латрину. Ему, герою Вердена, выпала горькая участь склонить голову перед тевтонскими варварами, одно присутствие которых оскверняет тяжеловесное великолепие Елисейского дворца, резиденции президентов Французской республики. А что делать? Даладье бежал, а он, Петэн, подобрал брошенную власть…