Елена Хаецкая - Жизнь и смерть Арнаута Каталана Страница 24

И сказал Каталан, охваченный странным чувством умиротворения и восторга:

– В юности моей терзала меня, бывало, ненасытная жажда чуда, и часто случалось так, что увлекала она меня нечистыми путями. Теперь же смотрю на простое изображение земли и, кажется, иного чуда и не надобно.

А Фома сказал:

– Одно небольшое чудо нам все же не помешало бы, если никак иначе не унять твой ночной кашель.

Перегородки между кельями были ниже человеческого роста, чтобы братья могли находиться в постоянном общении, и Каталан, немилосердно кашляя по ночам, не давал заснуть остальным. Услышав, как Фома напоминает ему об этом, Каталан густо покраснел и отвернулся к окну. Уже зарядили осенние дожди, и в груди у Каталана саднило.

А Фома добавил бесхитростно:

– Возможно, с Божьей помощью у меня и получится сотворить такое чудо. Я просил у настоятеля разрешения для тебя пить на ночь горячее молоко.

В начале следующего, 1235 года по Воплощении, в Тулузе открылся постоянный инквизиционный трибунал. Провинциальный приор ордена счел разумным поручить ведение дел двум братьям проповедникам из монастыря Сен-Роман – Пейре Челлани и Арнауту Каталану, полагая обоих для этого достаточно проницательными и настойчивыми.

Совсем рядом с Нарбоннским замком и в двух шагах от храма Богоматери Белоцерковной брат Пейре Челлани имел дом, который подарил своему ордену. Там и подготовили место для трибунала: из пиршественного зала вынесли длинные столы и сколотили вместо этого ряды скамей, со стен сняли ковры, с потолка – резные украшения; в бывшей кухне позаботились забрать окна густыми решетками, а кладовую при кухне превратили в помещение для стражи.

Братья проповедники заручились неохотной поддержкой тулузских консулов, и те кое-как наскребли по городу десяток горожан, согласившихся участвовать в заседаниях трибунала в качестве официальных свидетелей, представляющих город. Среди них затесались две откровенно сомнительные личности, но когда Пейре сказал об этом наместнику графа Раймона, тот довольно резко отвечал, что иные с инквизицией сотрудничать не согласились.

– Любопытно мне также, где вы отыщете в Тулузе для себя доносчиков, – добавил он с насмешкой.

Брат Пейре, рослый человек лет пятидесяти, с угловатым лицом и большими залысинами, на этот укол никак не ответил, поскольку и без доносов хорошо знал, кого намерен арестовать и по какой причине.

Об открытии трибунала было оповещено в ближайшее воскресенье по всем церквам, а в среду, во втором часу пополудни, двери дома Челлани распахнулись. Желающих сообщить о местах тайных сборищ еретиков, разумеется, не находилось. Десять свидетелей, стража, двое братьев проповедников – все имели исключительно глупый вид, а Тулузе ведь только того и надобно! Весь четверг, всю пятницу потешалась и даже бросалась грязью в окна инквизиционного дома, однако в субботу трибунал в полном составе вновь собрался на заседание. Кое-кто из свидетелей попытался на этот раз увильнуть, но брат Пейре, предвидя такой оборот событий, не поленился – навестил каждого и основательно запугал возможных ослушников.

Так продолжалось три недели, и насмешливая Тулуза успела разродиться десятком издевательских песенок.

Однако же на исходе зимы неожиданно было объявлено, что "по указанию нескольких лиц, чьи имена в интересах католической Церкви сохраняются в тайне", обнаружено большое змеиное гнездо еретиков и некоторые из преступников уже схвачены.

Город был ошеломлен. Иные пылкие горожане начали ненароком вглядываться в лица окружающих: не найдется ли среди прохожих и то лицо, которое указало на убежище катаров? Однако пока что в Тулузе все оставалось тихо. Город затаился, стал ждать: что дальше?

Холодный дождь изливался на Тулузу уже второй день; Гаронна вспухла, двускатная соломенная крыша Нового моста почернела; дома стояли в пятнах сырости, словно облезлые.

Раскисший под дождем садик был виден в пролет арок из зала заседаний капитула. Брат Фома, нарочно выбравший себе место поближе к выходу (а значит и к своему саду) зябко ежился. Тусклый свет проникал сквозь круглые окна под потолком и сквозь арки, открытые во внутренний двор монастыря.

Пейре Челлани говорил:

– Весь город ополчился на нас, и все нас ненавидят. Никто не согласится здесь доносить на еретиков, а между тем мы достоверно знаем, что они есть. Поэтому мы должны сами выследить их, а затем, как по нитке, вслед за первыми вытащим и остальных.

А молчаливый брат Вильгельм Пелли добавил:

– В Альби говорила нам одна женщина, что некто Риго Лагет настойчиво пытается совратить ее в свою ересь. Думается мне, что скрывается он где-то недалеко, между Альби и Тулузой.

Некоторое время спорили, высказываясь один вслед за другим и перебирая различные способы уловления еретика, а Фома, почти не слушая, все глядел на бесконечный дождь, так что к сидевшему рядом Каталану было обращено круглое ухо Фомы, наполовину скрытое густыми темными волосами. Когда же высказались почти все, Фома вдруг заворочался на скамье, поднялся и молвил, смущаясь:

– Я думаю, надлежит нам, взяв десяток верных католиков, конных и при оружии, пройти предместьями.

Тут все разом зашумели, дивясь простоватости Фомы. Фома же, дождавшись, пока братья замолчат, добавил:

– Отряд этот пусть до поры скрывается, а вести поиск должен кто-то один, кого еретики сочли бы за своего.

Нет, нынче брат Фома превзошел самого себя! Кого же из братьев проповедников еретики за еретика примут? Да и подумал ли Фома, предлагая такое, какому нечестию может подвергнуться посланный на подобный розыск брат? Посылать же мирянина опасно – как бы не обольстили его сладкими речами и показной святостью.

Фома молчал, краснел. Тогда проговорил Арнаут Каталан:

– Сядь, Фома. Вижу я, настала моя очередь говорить. – И выждав, чтобы на него обратились все взгляды, так сказал Каталан: – Я могу войти к еретикам, и они не отличат меня от других еретиков, ибо некогда я часто имел с ними общение.

Для большинства братьев слова Каталана оказались новостью, ибо, за исключением немногих, они не знали его истории.

И спросил брат Лаврентий, который всегда глядел на Арнаута Каталана с восхищением и считал его примером для себя:

– Даже если ты и знаешь их нечестивые обычаи, как утверждаешь… Как же ты сможешь притворяться, будто они тебе не отвратительны?

Тогда Каталан назвал вторую причину, по которой именно он и никто другой должен взяться за такое дело:

– Я смогу притвориться. Я фигляр.

Брат Лаврентий громко вскрикнул:

– Не верю!

Ибо никак не вязалось в его представлении низменное фиглярское ремесло, замешанное на глумливом смехе, со скорбным обликом вечно хворого брата Арнаута Каталана.

Арнаут Каталан, нахмурив брови, спросил:

– Кто еще сомневается во мне?

Он посмотрел на братьев и увидел, что сомневающихся много. Тогда брат Арнаут оставил свое место на скамье в зале заседаний и быстрым шагом вышел на галерею. Остальные братья подошли к выходу и столпились в арках.

Каталан метнул на них мрачный взгляд и вдруг прошелся по галерее колесом. Затем встал на руки и медленно завел согнутые в коленях ноги себе на плечи. Белый подрясник Каталана задрался, плащ распахнулся, черный капюшон свалился, и на ошеломленных братьев уставились одновременно костлявые желтоватые колени и хмурое лицо Каталана. Затем одним прыжком Каталан распрямился, поправил на себе одежду, подобрал капюшон.

– Я фигляр, – повторил он. – Я могу притвориться кем угодно. Это мое первое ремесло.

– Но тебе придется идти к еретикам переодевшись в чужое платье, – сказал ошеломленный брат Лаврентий. – Неужели ты сможешь сделать и это?

Каталан помолчал немного. Братья проповедники носили одежду общинных каноников с одной лишь разницей: ни днем, ни ночью, ни в час смертный не расставались они с белым нарамником, сходным с тем, что принят у восточных монахов, ибо его даровала им сама Пресвятая Дева.

Поразмыслив немного, сказал Каталан:

– Я сделаю и это, а вы определите для меня наказание.

И встав на колени, распростерся на каменных плитах.

И настоятель, посоветовавшись с братьями, вышел к Каталану и сказал:

– Встань, брат Арнаут, и ступай выполнять задуманное. Мы определим тебе наказание.

Вот как получилось, что несколько дней спустя под вечер в предместье Эстретефонда въехал всадник, одетый небогато, как торговец средней руки, отправляющийся в недолгую поездку. Он изрядно промок под дождем и время от времени принимался кашлять. Не решаясь долго блуждать по улицам в такую погоду, он завел коня под навес первого же дома и, постучав, попросил отворить.

Дверь приоткрылась, и чья-то рука поспешно сунула Каталану грош. Каталан придержал дверь.

– Да благословит тебя Бог за эту милостыню, добрый человек.