Юлия Иванова - Дремучие двери. Том II Страница 28

Всё лето они не виделись — она вкалывала по-чёрному — на стройке, на участке, на рынке, отрабатывая долги. И ещё ухитрялась по вечерам со слипающимися глазами сочинить несколько страничек. Спать удавалось по пять-шесть часов, она себе изумлялась, что выдерживает, и выдерживала. И вот, наконец, в октябре дом был, в основном, готов, цветочный сезон окончен, сценарий сдан, долги почти все выплачены. И тогда остро захотелось увидеть Ганю, которого она целую вечность видела лишь во сне — один и тот же сон: они бредут рука об руку среди закатных лужинских сосен, и рыжий дух Альмы невесомо, как и их похожая на полёт поступь, едва касается в бесконечно длинных прыжках росистой травы.

Он куда-то исчез, этот дух, с тех пор как началась суета со стройкой, торговлей и долгами. С тех пор как появился в Лужине привезённый Денисом «немец» Анчар — от медалистов Антея и Чары, которого купил Филипп. Но когда из пушистого трогательного комочка вымахал здоровенный волкодав, которого нужно было не просто выгуливать регулярно, но «с нагрузкой», который в квартире грыз с тоски всё подряд, и поскольку дома сидела, в основном, свекровь, перед ней стала трагическая дилемма: или ходить целыми дня ми по комнатам с валидолом и тряпкой, или спускаться во двор и там гоняться за Анчаром. Который, в свою очередь, гонялся за всеми движущимися предметами — другими собаками, кошками, машинами и мотоциклами. Денис приходил только ночевать, Филипп с невесткой Лизой укатили в Пицунду, и свекровь торжественно заявила, что хоть и очень любит собак и вообще мухи не обидит, и Анчар красавец и умница, но вопрос стоит о её жизни и смерти. И раз уж у них теперь есть дача, а она лично освободила Иоанну от забот по дому, воспитания внука и стирки Денисовых рубашек, то пусть она, невестка, хоть в чём-то поступится личным комфортом ради семьи и возьмёт Анчара хотя бы на лето.

Напрасно Денис втолковывал, что лужинский «личный комфорт» напоминает скорее полевой стан и стройплощадку — свекровь лишь твердила, что они все сговорились сжить её со свету. В Лужине Денис появлялся редко, в основном, чтобы обговорить тот или иной сценарный эпизод. Стройка и связанная с ней разруха, горы мусора, досок и щебня внушали ему ужас, как и новый облик жены — отощавшей, дочерна загорелой, в драном спортивном костюме, стоящем на ней колом от подтёков клейстера, раствора и краски. Яна, одна среди всего этого апокалипсиса, непостижимым образом с ним управляющаяся, не требующая ни Денисовых мужских рук, ни денег, чего тот ужасно боялся, ибо ни того, ни другого не было… Яна, перескакивающая с высокой духовной тематики на строительно-торговый жаргон, а то и срывающаяся в выяснении отношений с «работничками» на площадную брань. Он не понимал, что происходит, каким образом из скромной запущенной дачи, на которую они весной кое-как наскребли деньжат, вырастает нечто масштабно-фундаментальное. И откуда в литературной даме, с которой он прожил уже четверть века, проснулся вдруг эдакий многопрограммный строительно-огородный (он ещё не знал, что и торговый) суперробот, квалифицированно ныряющий то с пассатижами в забарахливший газовый котёл, то с кистью на стремянку под потолок, то корчующий ломом старый смородиновый куст…

— Погоди, я сейчас! — орала она, продираясь мимоходом через тысячу неотложных дел. Когда можно будет, наконец, умывшись и переодевшись, приложиться к его щеке и вернуться на несколько часов в обычную жизнь. Помирая со смеху — такое у него было лицо! Он боялся, что она его попросит помочь и одновременно боялся её новую — супербабу с отбойным молотком, всезнающую и всесильную, ни о чём не просящую. И когда она, наконец, становилась прежней и они работали бок о бок, как всегда, и он сидел за дяди Жениным столом, потягивая любимый свой жасминовый чай /«твой барин», как говорил дед/ — он постепенно успокаивался и заговаривал о том, о сём, а Яна делала вид, что ей интересно. И он понимал, что она лишь делает вид, но предпочитал не докапываться. «Докапываться», будить спящую собаку он терпеть не мог. Да и что она могла ему рассказать? Про неведомую силу, которая так властно и настойчиво уводит её от знакомого, привычного, а она, страшась Огня, играет в чужие игры, порой самозабвенно до изнеможения, сама не очень-то понимая, зачем этот дом ей, жаждущей полёта, свободы от суеты, а ставшей батрачкой, рабой дома и куска земли, прикованной к этим строительно-садовым делам и долгам…

Теперь вот Анчар, в восторге носящийся за птицами и бабочками, с которым надо было не только регулярно гулять, но и ухаживать за ним, как за младенцем — больше чем на несколько часов не отлучишься. И которого всё же пришлось взять, потому что свекровь была права — Иоанна действительно ей подкинула, вольно или невольно, свою семью, жила своей жизнью. Надо было хоть как-то её уважить. Да и вообще на даче собака нужна.

Иоанна стряхивала, сдирала с себя прежнюю жизнь, привычки, связи, как пловчиха тину, выбравшаяся наконец-то на желанный, но незнакомый берег из какого-то опостылевшего замкнутого водоёма. Новое рабство принёс этот берег или это какой-то неизвестный покуда, непроявленный вид свободы? Она не знала. Просто неведомая сила, которой она своей волей подчинилась, распорядилась так, а не иначе: И возможно, это добровольное подчинение и являлось свободой, как осознанной необходимостью, подчиниться этой Воле… Послушание воле? Наверное, — думала она, — весь вопрос в том, чья она, эта воля. Два, казалось, бы взаимоисключающих начала заложены Творцом в человеке: свобода и послушание. Рабство и бунт — вот история человечества, особенно России. И путь каждого конкретного человека. Мы жаждем свободы, а наша злая, греховная, разрушительная воля разрушает и нас, и всё вокруг, и тогда… мы жаждем рабства. Подчиниться чьей-то иной воле — мудрой, справедливой, очищающей, благой. И мы творим себе кумиров, не находим таковых в лице грешных земных правителей, тоже рабов кого-то и чего-то, разочаровываемся во всяких «измах», в собственных рабских страстях, похотях и кумирах, и вновь жаждем призрака свободы.

Заколдованный круг.

Свобода не как противодействие, противостояние, а как единение, слияние — такое возможно лишь в Боге. Святая Троица, триединство, свободно соединённое любовью. Трое в Одном. Лишь Истина абсолютно свободна. Добровольное подчинение самой Свободе — только здесь могут примириться две бездны. Слившись свободно, свободно подчинившись абсолютно свободному, я сама становлюсь свободной. Дух свят и свободен и, слившись добровольно с Духом, я становлюсь свободной. «Я сказал, вы — боги», т. е. Дух Божий присутствует в нас, животворит и «ходит, где хочет», это — наша суть, тоскующая по родной стихии.

Свобода — освобождение от всего, мешающего соединиться со Свободой. Две бездны, по Достоевскому, — они необходимы. Без них не было бы свободы, была бы бессмысленная история. Их совмещение — конец всемирной истории. И в этом совмещении, примирении свободы и послушания — глубинный смысл истории, путь от грехопадения и распятия до воскресения, дорога «к солнцу от червя»…

Но если без выбора нет свободы — Он, Творец… Имеет ли выбор Сама Истина? Да, конечно, — разъяснит впоследствии отец Тихон, — Уничтожить падшее ослушавшееся человечество или спасти? Искупить собственной мукой на кресте… Бог стал человеком, чтобы падший человек вновь обожился. Искупленное Божественной Кровью возвращение каждого человека к первичному богоподобию /по образу и подобию/ — смысл земного пути. И горе тому, кто крадёт у Бога. То есть, соблазняя других, заставляет их отдавать своё время, здоровье, способности не делу спасения и просветления бесценной человеческой души, а собственной неограниченной похоти. На чём и основано все общество потребления. То есть она в корне порочна и противна Богу. Ты воруешь не только у своей души, у её судьбы в вечности, но и других заставляешь служить своему греху.

«Вы куплены дорогой ценой»… Христос свободно и добровольно избрал крестную муку, чтобы нас спасти. «Да минует Меня чаша сия… Впрочем, не как Я, а как Ты хочешь». Вот он, выбор, вот где сомкнулись две бездны. Свобода и послушание. Свободное послушание делу несения общей муки, твари и божества, делу великой жертвенной любви во имя восстановления единства мира. Бога и человека… «Твоя от Твоих Тебе приносящих о всех и за вся»… Вот указанный нам путь.

Свобода — осознанная необходимость послушания Творцу, Который есть Путь, Истина и Жизнь.

Ну а как её узнать, эту Божественную Волю? Вручить свою жизнь, единственную и неповторимую, простому деревенскому священнику — миру это показалось бы безумием. Миру, из которого она ушла. Иоанна осознала окончательно, что сбежала, как и благословил отец Тихон. Кто же она теперь? Помещица? Цветочница?

Наступит осень, она заколотит окна, вернётся в Москву и надо будет жить, как прежде. Играть себя прежнюю, Иоанну умершую, но не родившуюся свыше. Кто она теперь? Как жить дальше?