Юлия Иванова - Дремучие двери. Том II Страница 29

Наступит осень, она заколотит окна, вернётся в Москву и надо будет жить, как прежде. Играть себя прежнюю, Иоанну умершую, но не родившуюся свыше. Кто она теперь? Как жить дальше?

— Господь укажет, — отвечал отец Тихон, будто предвидя, что Денису удастся, как заслуженному деятелю искусств, выхлопотать разрешение на первоочередное подключение газа — этой осенью, а не будущим летом, как планировалось. Пришли на разведку шустрые ребята и, поскольку она на радостях не стала торговаться насчёт щедрых «премиальных», сходу притащили ацетилен-кислород, трубы, шланги. И работа закипела. А через несколько дней на кухне неиссякаемая дальняя огненная речка прорвалась четырьмя горячими трепещущими голубыми гейзерами. И ожил, зашумел натужно нагревательный котёл, что-то там завоздушило, долго не пробивало, котёл постукивал, гудел, распалялся, ребята колдовали с ключами и вёдрами, что-то сливали, подливали, подкручивали, матерились. И вот, наконец, пробило, котёл загудел ровно и умиротворённо, одна за другой теплели, оживали под рукой Иоанны ледяные радиаторы, и всё это здесь, в Лужине, казалось чудом.

«Чудо» тут же обмыли под солёные огурцы и сваренную на плите картошку в мундире, ребята ушли, весьма довольные, получив, кроме денег, по экземпляру детской книжки Кравченко-Кольчугина с фото и автографом /украла у Дениса — счастливый новоявленный писатель отвалил пачку для группы/. Ребята почему-то никак не хотели верить, что Кравченко — тот самый Кольчугин, так и эдак вертели фото, мол, «не похож».

Кравченко был похож. Просто он старел, старел и их сериал, Иоанна подумала, что печальный факт «ничто не вечно под луною», в том числе и бесконечные сериалы, может обернуться для неё счастливым освобождением. Когда не надо будет ездить ни на Мосфильм, ни в Останкино, ни на съёмки, и ничего не надо будет сочинять, и никаких тебе поправок и замечаний, никаких худсоветов… При этой мысли она испытала невыразимое блаженство и вознесла к Небу молитву, чтобы сбылось это как можно скорее и давнишние мечты Дениса о совместных зарубежных постановках всяких столь Любимых дядей Женей «ихних» детективов, наконец, осуществились.

Вскоре в доме воцарилась африканская жара. Иоанна открыла на ночь окна, но котёл не отключила, так ей нравилась эта новая игрушка.

Весь следующий день она будет красить окна и батареи, печь в духовке картошку, без конца кипятить чайник… Лужинский дом всё более подгонялся под неё, её привычки, вкусы, становясь таким же увесисто-необходимым и удобно-защитным, как панцирь для черепахи. Каждый уголок, каждая деталь были продуманы ею, дом становился незаметно её частью, она уже не могла без него, еще не отдавая себе в этом отчёта, с привычной тоской думала о неизбежном переезде в Москву /не зимовать же, в самом деле, на даче, как медведица!/. В конце концов, у неё семья, обязанности, надо совесть иметь…

Прошёл август, наступил сентябрь, грянули первые заморозки. Цветы, вроде бы, кончились, а работы в саду становилось всё больше, конца не видно. Выкопать георгины, гладиолусы, посадить под зиму тюльпаны, нарциссы, всё подсушить, уложить на хранение… А сад, огород, всякие там перекопки, обрезки, консервы… Грязная, одичавшая, с по-крестьянски загрубевшими руками /если случалось по необходимости появиться в свете и кто-то пытался привычно поцеловать ей руку, она протягивала сжатый кулак/, - Иоанна питалась, в основном, хлебом, молоком и чаем с «подушечками» по рублю килограмм. Денег у неё не осталось, долгов тоже. Анчара кормили соседи — он охранял и их участки.

Однажды она поехала на электричке на склад за гвоздями. Повезло — купила «семидесятку», да ещё в магазине на последний рубль — буханку горячего ржаного хлеба и полтора кило маринованных килек. Был дивный тёплый день, бабье лето. Она сидела на скамье, подставив лицо солнцу, жевала кильку с хлебом, думала, что дома от души ещё и чаю напьётся… И неожиданно поняла, что ничего другого не хочет. «Мой дом — моя крепость». Покой и воля. «Какое счастие — не мыслить, какая нега — не желать»…

Однако вдруг захотелось увидеть Ганю. Только его домик она почти не тронула в своей глобальной перестройке — лишь кое-где необходимый ремонт. Здесь всё было, как при Гане. Она входила, затаив дыхание, как в храм, садилась на потёртый диван и закрывала глаза. Ганя был рядом, она это чувствовала, и они вели молчаливый диалог без слов, где было неважно содержание, где всё заменяло чудо его незримого присутствия, даже запах его сигарет. Хотя Варя сказала, что Ганя принял постриг и теперь совсем не курит.

И вот она не выдержала и поехала в Лавру, дав себе слово просто глянуть на него незаметно и тут же уйти. Как она и рассчитывала, Ганя направлялся с братией к трапезной, она его различила мгновенно — в монастырском облачении, как и другие, он нёс что-то белое — рулон бумаги или свёрток, не разберёшь. Она стояла в молчаливой толпе женщин в платках, была в таком же платке и тоже не шелохнулась.

Он не остановился, увидев её, лишь чуть замедлил шаг.

— Иоанна… — эта его улыбка из «прекрасного далека»…

— Я знал, что ты сегодня придёшь… Да, я тебя звал. Такой период — одиноко и трудно… Но искушения пройдут, ты молись за меня… Как хорошо, что мы увиделись, Иоанна… Иоанна…

Он молча, без слов, всё это сказал ей, удаляясь с толпой братьев. Эта улыбка по имени Иоанна… Свободной от свёртка рукой он перекрестит, благословляя, всё более разделяющее их пространство, и она непостижимым образом ощутит на лбу, сердце и плечах обжигающее прикосновение его пальцев. «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…» Остановись, мгновенье.

А дальше всё устроится само собой. С наступлением холодов она неделю поживёт в Москве, мотаясь каждый день в Лужино. Основными проблемами было отключение котла /оставлять — страшно, совсем отключить — дом промёрзнет, залить антифриз — ядовито, а вдруг где течь?/ Ну, и Анчар, конечно, — кормить его, прогуливать… А забрать в Москву — мучить всех, и людей, и пса. И однажды соседка, которая до смерти боялась подходить к анчаровой будке, каждый раз принимая перед кормёжкой валерианку, проворчит Иоанне:

«Носит тебя холера, сидела бы дома!» Она явно имела в виду не московскую квартиру, а Лужино. «Дома»… Да, Валя права. Её дом уже давно здесь, московская квартира Градовых так и не стала ей «домом», в отличие, например, от невестки Лизы, которая там сразу прижилась, безраздельно господствовала, совершенствовала и благоустраивала. Не стала Иоанна и горожанкой, москвичкой, задыхаясь от беспросветного одиночества на фоне массы ненужных знакомств, мероприятий, дел и развлечений.

— Не могу же я бросить дом и Анчара…

Она это представила как подвиг, самопожертвование. Домашние особо не возражали — с появлением Лизы действительно всё утряслось, вплоть до стирки Денисовых рубашек. Только сочинять сценарии Лиза, к сожалению не умела. Поэтому Иоанне приходилось всё же время от времени появляться «в миру». Ну, и не уклоняться от супружеских обязанностей /впрочем, достаточно приятных/, как ей велел отец Тихон, чтобы «не вводить мужа во грех блуда», и приезжать иногда в Москву.

Потом в Лужине выпал снег, который как-то сразу прекратил все дела. Иоанна наслаждалась его первозданной белизной, тишиной, лыжными пробежками с Анчаром, иногда даже ночью, по серебристо-лунной лыжне под звёздами, лёгкой постной едой — /винегреты да кашки с салатами, орехи, мёд/ — и духовной пищей в изобилии: Варя попросила отвезти в Лужино и сохранить несколько коробок с книгами. У них были какие-то неприятности с ксероксом, упрекали в слишком активной религиозной деятельности. «Своего» парня в типографии, кажется, даже арестовали — расспрашивать Иоанна не стала. «Скажешь, книги остались от прежних хозяев, в случае чего», — вполголоса наставляла Варя, загружая коробки в машину. Она была не на шутку напугана и призналась со стыдом, что совсем не готова к подвигу. Случись что, как же дети, что с ними будет? А Иоанна всё никак не могла понять ни прежде, ни теперь — какая необходимость была коммунистам брать на вооружение атеизм, богоборчество? После полувека советской власти, которой церковь доказала свою лояльность? Поскольку большевиков жизнь после смерти не интересовала, то и не было никакого противоречия между земной жизнью праведного коммуниста и верующего. Грядущее счастье человечества, если разуметь под этим не ненасытный разгул страстей, всемирную обжираловку и общих жён, а царство духовности, высоких идеалов, творчества, единения человечества, свободного от греха, преодолевающего зверя в себе и познавшего Небо уже в земной своей жизни — это ли не общая мечта?

Этот бунт был скорее не только против во многом дискредитировавших себя церковников, но и во многом результат невежества в вопросе понимания основ Божественного откровения, Замысла о мире и человеке. Роковое недоразумение, ибо нет более неприемлемого явления для мечтающей о светлом будущем человеческой души, о всеобщем счастье и справедливости, чем материализм, грубое обуржуазивание бытия.