Андрей Дай - Без Поводыря Страница 29

И в тот же миг я понял, вспомнил, осознал, что это меня зовут теперь Герман Густавович Лерхе. Потому что безымянный пацан с таежной заимки сделал то, что не удалось трактовым душегубам, и что, промыслом моего Небесного Начальника и должно было случиться два года назад. Он все‑таки убил моего Герочку.

Наверное, я плакал. Не знаю, и врать не буду. Знаю только — знал бы, мог бы чувствовать тело, догадался бы в тот миг или минуту — где именно расположены глаза — рыдал бы и слез не стеснялся. Пусто было. Грустно и одиноко. И так жалко этого молодого и от того — бестолкового немчика, что какому‑то месту в душе — видимо, где сердце — было невыносимо больно.

И тут на меня хлынула его память. Немыслимый калейдоскоп, наполненный картинками, звуками, запахами и ощущениями. Хоровод мыслей и впечатлений. Целая армия прежде незнакомых лиц. Промелькнули детские страхи и юношеские мечтания. Китайским шелком скользнуло мимо воспоминание о первой влюбленности. Буквы. Все прочитанные когда‑либо книги, газеты и письма. Русские, французские, немецкие тексты. Короткая вспышка ярости, горечь обид, восторг успехов. Ужас лишившегося тела разума, и постепенное привыкание, узнавание Поводыря. Осторожное любопытство, удивительные открытия после изучения чужой памяти, понимание и привязанность. Дружба.

Потом, словно эту мысль кто‑то попросту в меня вложил, осознание истины. Господь всего лишь исправил свою ошибку! Этого не должно было быть! Герочка должен был быть уже мертв, когда мою душу поселяли в его тело! И именно я, моя неуемная жажда жить, мое нетерпение, моя искренняя, пылающая как комета вера, изменили Божественный План. Я не должен был его узнать, не то чтоб еще и подружиться, сродниться с ним.

Все должно было пойти не так! Вот что я понял!

Все, что я успел натворить в губернии, с большой долей вероятности, было бы сделано совершенно иначе, если бы с самого начала, с девятнадцатого февраля 1864 года, я был один. Лишенный безотказного советчика, более активно искал бы, и неминуемо нашел бы, соратников и верных друзей. Поступал бы иначе. Иные принимал бы решения, которые привели бы меня к иным результатам. Бог ошибся! Вот что я понял!

Я, захватчик, оккупант и завоеватель чужого тела. Именно я распоряжался им все эти два года. Но ведь и мой мозговой партизан каким‑то образом умудрялся влиять на совершаемые мною действия. Уж мне ли не помнить его приступы ярости и вожделения! И, конечно же, я чувствовал отголоски его восхищения, безмерного уважения и преклонения перед волей, умом и мудростью Великой княжны Елены Павловны. Да чего уж там. Ведь и душевный трепет при общении с царем — принадлежал ему, а не мне — старому прожженному цинику из не ведающего авторитетов века.

Нежно, как лучшего друга, я укутывал память о Германе в саван своего горя. Перебирал, откладывал, сортировал, словно экспонаты своего личного музея, лучшие моменты нашей с ним жизни. Подаренные мне кем‑то, более могущественным даже чем Всемогущее Провидение, два удивительных года…

Потом этот варвар и коновал, я имею в виду Колыванского городового врача Самовича, сунул мне под нос смоченный нашатырем платок. Я дернулся, застонал, и говорят даже — открыл глаза. Не помню, чтоб что‑то успел разглядеть. Такая боль пронзила, что я немедленно вновь укрылся от нее в беспамятстве. Только теперь без видений и грустных мыслей.

Кажется, приходил в себя еще раз. Пытался даже открывать глаза, но что‑то, какая‑то мягкая тяжесть вызывающая острые приступы боли в голове, ощутимо давила на веки. Наверное, ее как‑то можно было все‑таки преодолеть, но сил на это совершенно не нашлось. Слышал звуки шагов. Кто‑то совсем рядом разговаривал — показалось, даже ругался. Кто‑то знакомый с кем‑то чужим и недобрым. И, видно, усилие, необходимое для распознавания невидимых господ, оказалось чрезмерным, и я снова утонул в мире без снов.

Вернувшись другой раз, обнаружил, что мир вокруг качается. Точно знал, что лежу, укутанный по самый подбородок теплыми, уютными шкурами. Сверху изредка падало что‑то холодное и мокрое. Глаза легко удалось открыть, но облегчения это не принесло. Надо мной качались и двигались серо–белые бесформенные пятна, в коридоре из чего‑то, не имеющего четких границ, черного. Я огорчился было, подумав, будто бы умираю, но тут же почувствовал, как мороз щиплет щеки, и как знакомо пахнет овинами и конским потом. Успокоился, порадовался отсутствию прошибающей череп как раскаленный гвоздь боли, и убаюканный качкой уснул.

И наконец, однажды открыв — самому себе поразившись, как легко вышло — глаза, понял, что я дома. Честно говоря, особо вертеть головой опасался. Тело, приученное болью к воздержанности в лишних движениях, отзывалось на усилия вяло, без энтузиазма. В поле зрения был только небольшой кусок моей, несомненно моей — неужели я свою спальню не в состоянии узнать — комнаты, искорки вспыхивающих в косом солнечном луче пылинок, и грустный молодой господин в пенсне и с бородкой, сидящий на приставленном к изголовью табурете. И я этого неизвестно о чем таком неприятном задумавшегося человека вспомнил. Да так этому, рядовому, в общем‑то, событию обрадовался, что, разом позабыв о ранении и упадке сил, улыбнулся и резко повернул голову в его сторону.

Чтож. Нужно признать — это я погорячился. Зря только напугал этого замечательного человека. Хотел поприветствовать знакомца, выразить уверенность, что раз возле меня столь славный доктор, все сомнения в моем скорейшем выздоровлении отпадают, а вместо этого громко скрипнул зубами и застонал. И вместо доброжелательной улыбки, доктор медицины, Фердинанд Юлианович Маткевич, обнаружил на моем лице гримасу нестерпимой боли.

— Ну–ну, голубчик, — доктор вскочил, и нагнулся ко мне ближе, прикладывая к щеке приятно прохладную ладошку. — Ну–ну. Все теперь будет славно.

И разглядев, как я пытаюсь сухим языком смочить пересохшие губы, крикнул полуобернувшись. Как я помнил — в сторону двери:

— Эй! Кто там! Воды!

Мне ли не узнать характерную, шаркающую походку своего слуги? Вот разглядеть как следует не удалось — проклятые глаза отказывались фокусироваться на чем‑то дальше метра. Да и не нужно это было. Я и так был уверен, что кувшин с живительной влагой принес Апанас.

— Здравствуйте, Фердинанд Юлианович, — неимоверным усилием воли заставив себя не вскрикнуть, когда кожа на лице от движения челюсти натянулась, и в рану на лбу словно кто‑то кусок расплавленного железа плеснул.

— Да это вам — здравствовать, — обрадовался врач. — Вы, Герман Густавович, молчите лучше. Вам пока не стоит много разговаривать. Вы и так, знаете ли, нас изрядно перепугали…

Хотел вопросительно вскинуть брови, и убедился, что и простейшая мимика мне пока недоступна. Оставалось надеяться на догадливость доктора.

К слову сказать, это именно я назначил сравнительно молодого, тридцатипятилетнего доктора медицины, надворного советника и городского врача, Маткевича инспектором Врачебного управления губернии. По присутствовал однажды на их заседании, послушал псевдонаучный бред, который несли некоторые из этих, как бы заслуженных деятелей медицинских наук, унял Герасика, требующего немедленно всех казнить извращенным способом, и назавтра же вызвал этого вот Фрединанда Юлиановича к себе в кабинет. Показалось — он единственный кроме меня, кто, не скрываясь, морщился от очередной благоглупости своих старших коллег. Поговорили. Я ему посоветовал немедленно связаться с господином Дионисием Михайловичем из Бийской окружной больницы, и тут же назначил инспектором. Чтоб этот молодой, интересующийся новейшими открытиями в науке, недавний выпускник Московского Университета, имел право дрючить погрязших в собственной невежественности местных как бы врачей.

От того и был несказанно рад, обнаружить господина Маткевича возле себя. А не, скажем, не к ночи вспомнить — окружного врача Гриценко, который однажды мне ножевую рану на ноге пользовал. Слава Всевышнему, я хотя бы ходить мог, после этакого‑то издевательства над живым губернатором…

— Еще этот Самович догадался вас, голубчик, перед поездкой опиумной настойкой напоить. Мы уж и не чаяли, что вы проснетесь… И так, знаете ли, и этак с вами… Но теперь‑то все славно станет. Теперь уж, коли Господу будет угодно, поправитесь.

Улыбаться оказалось не больно. И я улыбнулся. Он еще что‑то такое, специфическое, одними медицинскими терминами мне рассказывал, а я прикрыл уставшие от избытка света глаза, растянул губы до ушей, и слушал, просто наслаждаясь звуками человеческого голоса. Так, как‑то незаметно, и уснул.

Громко хлопнула дверь. Благо я уже не спал, а пребывал в этаком подвешенном, на границе сна и яви, состоянии, когда еще видятся какие‑то образы, но уже четко осознаешь их нереальность.

— Голубчик! Что же вы… — это доктор Маткевич. Учитывая, что за невесть сколько времени, он единственный человек, голос которого я вообще слышал, не узнать было бы странно.