Александр Громов - Исландская карта. Русский аркан Страница 31

Навстречу ходко шел четырехмачтовый парусник. Невероятная громада белоснежных парусов над узким темным корпусом производила сильное впечатление. Даже сдержанный Лопухин, поднявшийся на мостик перемолвиться со старшим офицером по пустяковому делу, одобрительно качнул головой.

– Красавец!

– «Диамант», датский табачный клипер, – небрежно бросил Враницкий. – Есть чайные клиперы, есть кофейные, а этот табачный. Возит из Австралии табак. И вот что интересно: табак вроде тот же, австралийский, и тех же самых сортов, а датские сигары – дрянь. Голландские и то лучше.

– Датчане добавляют в австралийский табак евразийские сорта, только и всего, – со скучающей миной отозвался Лопухин. – Валашские, к примеру, или турецкие. Экономия, расчет на небогатых простаков.

Враницкий кратко и малопочтенно выразился по адресу «экономистов».

Тем временем клипер подошел совсем близко и стал забирать правее, намереваясь разойтись с «Победославом» левым бортом.

– Уважает русский флаг. А ведь это мы как паровое судно должны были ему дорогу уступить, по Морскому уставу-то… Ладно, и мы уважим. Рулевой, один румб вправо. Так держать.

Внезапно датчанин выбросил несколько сигнальных флажков.

– Приветствует, – прочитал Враницкий, – а также интересуется нашим дальнейшим маршрутом. Ну, нахал!..

– Будете отвечать? – спросил Лопухин.

– Еще не хватало! А впрочем… все-таки датчане… Союзники. Так и быть, спрошу, чем вызван их интерес. Сигнальщик!..

Через минуту и на «Победославе» взлетели вверх сигнальные флажки.

В ответ «Диамант» выбросил столь пестрый сигнальный букет, что зарябило в глазах. Враницкий читал в бинокль, шевеля губами. Потом бешено выругался.

– Сигнальщик! Передай «благодарю». Нет, ну каковы сволочи!..

– Датчане? – непонимающе спросил Лопухин.

– Англичане! Начали маневры на три дня раньше объявленного ими же срока! С табачника передали, что «Диамант» был последним судном, которое англичашки соизволили пропустить через Ла-Манш. Что хотят, то и творят!

– Минуточку! А французское правительство?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. – И Враницкий запустил сложный морской загиб.

Любит ли людей море?

Для материалистов, кое-где еще встречающихся, вопрос лишен смысла. Для них океаны – просто соленая вода, начисто лишенная умения любить или ненавидеть. Но вы скажите это любому моряку и послушайте, что он вам ответит. Слабонервным и дамам лучше заранее заткнуть уши.

Занимая четыре пятых земной поверхности, три земных океана не просто живут своей жизнью. Иногда они забавляются над теми, кто плывет по их поверхности в утлых скорлупках или пытается обжиться в береговой полосе. Морская синь, зелень суши и желтизна солнца; красиво – слов нет. Люди смотрят на океан, чаще всего не задумываясь о том, что океан точно так же, если не пристальнее, всматривается в них. И случается, что ему надоедает спокойное созерцание.

Тогда с моря приходит гигантская волна, смывая рыбацкие деревушки и целые города, налетают свирепые ураганы, выходят на берег столбы смерчей, поднимается ядовитый красный прилив. Можно подумать, что море мстит человеку, но это не так. Океан не зол. Он просто хочет напомнить людям, гораздо более злым и кичливым, чем он, кто на самом деле хозяин этой планеты.

И скиф Анахарсис, панически боявшийся плавать по морю, и грек Пифей, любивший море до того, что заплыл дальше всех, видел белого медведя и едва унес ноги от предков нынешних исландских пиратов, подписались бы под этими словами. Поэтому если вам нужен записной материалист – ищите его в Казани, Вологде или Москве, словом, подальше от моря. Не надо только возражать цитатой из речи московского генерал-губернатора, сказанной им на торжествах по поводу открытия нового канала: «Отныне Первопрестольная – порт пяти морей». Отдадим должное фантазии чиновника, писавшего речь, и мудро улыбнемся. Разве грязноватая Москва-река, где количество снующих туда-сюда барж значительно превышает количество вымирающей стерляди и где уже нипочем не поймать осетра, – море?

Не смешите.

Каждый моряк – не вполне христианин в душе, даже если регулярно выстаивает службы, исповедуется, причащается и жертвует копейки Николе-угоднику. Копни поглубже – и на самом дне матросской души непременно обнаружится язычник, верящий в морского царя, морского черта, морского змея и, разумеется, русалок. И когда приходит беда, матрос не особенно задумывается, перед кем за него должен заступиться Никола-угодник. Главное, чтобы заступился и чтобы заступничество подействовало. Остальное не так уж важно.

Зато в шторм, насланный за конкретные грехи конкретных людей, моряк не верит. Есть вовсе безлюдные места, вечно кипящие штормами. Зло и почти постоянно штормит Бискайский залив – опять же, за какие грехи? Ну, французы, обжившие его берега, положим, лягушек едят, так им и надо, а испанцев за что карать? За то, что столетиями людей на кострах жгли? Так ведь давно перестали!

Да и не испанцы там живут, а баски. Их-то за что? За то, что они выделывают с быками на арене?

Нет, не логично. Выходит, морской царь бесится просто так. Ну почти просто так. Есть места, куда он по одному ему известной причине людей пускать не любит.

Иногда – постоянно. Чаще – в определенное время года.

Немецком море предпочитает штормить с октября по март. Но и в мае оно может разбушеваться не на шутку.

Шторм ревел трое суток, доходя до одиннадцати баллов. Трое суток «Победослав» и «Чухонец» работали машинами, держась против свирепого вест-норд-веста. И каждый моряк понимал: откажи машина – тут тебе и конец. Не опрокинет на волне, так оттащит на ост и разобьет о датские скалы. Матросы валились на койки, не раздеваясь.

«Победослав» встречал форштевнем волну, и бушприт уходил под воду. Бурлящий поток воды прокатывался по баку. Пугающе скрипя, корвет лез на водяную гору, на миг застывал на вершине и рушился в очередную яму. Вверх-вниз, вверх-вниз. Без конца. На батарейной палубе крепили пушки, иначе их подвижные лафеты могли бы соскочить с рельсовых дуг. С левого борта сорвало шлюпку. «Чухонцу» приходилось еще хуже. Но старенькие машины выдержали, и не такими уж бесполезными в шторм оказались неуклюжие гребные колеса. Капитан Басаргин умудрился удержать канонерку в пределах видимости с корвета. И только когда утром четвертого дня сила шторма быстро пошла на убыль, на «Чухонце» выкинули сигнал «нуждаюсь в остановке для починки».

В том же нуждался и «Победослав». Как только ветер стих до свежего, команда приступила к исправлению повреждений.

Таковые имелись даже в кают-компании. Какой-то из множества «девятых валов» тряхнул корвет так, что привинченное к полу пианино вырвало крепления и некоторое время плясало, круша все, с чем приходило в соприкосновение, пока наконец само не развалилось на части. Лейтенант Фаленберг, пытаясь укротить взбесившийся инструмент, получил вывих локтя и вернулся от доктора Аврамова с перебинтованной рукой в гипсовой лонгете. Одного матроса сволокли в лазарет с рассеченным лбом и тяжелым сотрясением мозга.

Синяками, шишками и ссадинами мог, пожалуй, похвастаться каждый второй. Доктор Аврамов извел немало свинцовой примочки и дошел до исступления, разыскивая пропавший неизвестно куда моток липкого пластыря. Главными же пациентами были страдающие морской болезнью мальчишки-гардемарины, морские пехотинцы и пассажиры. Помогла ли кому-нибудь из них специальная микстура – трудно сказать. Достоверно известно, что двое страждущих отказались от нее сразу и наотрез.

Первым был лежавший пластом Еропка, заявивший хозяину, что лучше помрет от болезни, чем от микстуры. Вторым – наследник, предпочитавший всем на свете декоктам хороший коньяк в значительных дозах. И пока первый летал вверх-вниз вместе с койкой, призывая на помощь ангелов и царицу небесную, второй в течение всего шторма планомерно опустошал одну бутылку за другой и выглядел довольно сносно. За отсутствием мундшенка и снулостью слуг наливал себе сам.

Его не вытошнило ни разу, то ли благодаря коньяку, то ли вследствие нескончаемо извергаемых ругательств. В своих напастях цесаревич почему-то винил исключительно японцев.

– Вот макаки желтозадые! Не могли поселиться на материке, как все порядочные люди! Плыви к ним!

Оценить эту мысль, по правде говоря, единственную сколько-нибудь логичную, было некому. Камердинер и дворецкий лишь слабо мычали, готовясь с минуты на минуту отойти в мир иной, офицеры корвета не могли составить компанию по причине занятости и крайней усталости, и даже цербер Лопухин заглянул в каюту цесаревича всего один раз, да и то отказался составить компанию. Оставалось пить в одиночестве и ругать глупых азиатов.