Михаил Ахманов - Окно в Европу Страница 33

– Не хочет он спрашивать, государь-надежа. Говорит, что еудейская вера тоже почтенная и древняя, и хоть плохо ребе сказал про Сета, Осириса и Гора, он с ним спорить не станет.

– Почему?

– Я знаю иудеев. Они упрямее ослов, и их никто не переспорит, – объяснил Менту-хотеп через толмача. Подумал и добавил: – Не стоит таскать песок в пустыню.

– Тогда я спросить, с дозволения государь, – выступил вперед Помпоний Нума. Дождавшись кивка князя, он приосанился и молвил: – Скажи, жрец иудейский бог, твой народ считай себя избранный?

– Всякий народ, что пришел к Господу, избранный, – ответил ребе Хаим. – Просто мы пришли раньше других.

– И потому бог любить вас очень сильно, – произнес Помпоний с ядовитой усмешкой. – Было вавилонское пленение? Было! Было персидское? Было! Было и есть египетское? Было и есть! А кто вас, избранных, не резал?… Ассирийцы, персы, греки, египтяне и мы, римляне! Все резал, а бог, я думаю, глядеть и в ладоши хлопать. Очень добрый бог! Очень защитный! Очень надежный!

Ребе Хаим потемнел лицом.

– Ты Бога моего не трогай, шлемазл римский! Пути Его тебе не ведомы, помыслы Его не для твоей душонки! Откуда ты знаешь, почему и зачем подвергает Он нас испытаниям и суровым тяготам? Не для того ли, чтобы закалились мы как сталь булатная, надвинулись на Рим и камня не оставили от града нечестивого?

– Надвинетесь, дети праха, надвинитесь! – расхохотался Помпоний, хлопая по толстой ляжке. – Когда море расступиться, а солнце взойти на западе, тогда Рим будет ваш!

– Может, так и случится, римлянин. Придет русская земля к Господу и сокрушит твои легионы, а мы, – ребе приложил к груди ладонь, – мы поможем пушками, деньгами и молитвами. Вот смеху-то будет! Щит киевских государей на вратах Рима! А что до солнца и моря, так и они подвластны Господу, и было уже так, что солнце остановилось, а море расступилось. Спроси о том у почтенного Менту-хотепа!

Египтянин склонил голову и сказал через толмача:

– Было. Не лжет иудей.

– Знать, силен его Бог! – выкрикнул кто-то из бояр.

– А милостив ли? – спросил другой.

– Не убивал ли других богов, братьев своих? – полюбопытствовал третий.

Ребе Хаим воздел руки к расписанному звездами потолку.

– Господь милостив к тем, кто верит в Него, а к врагам их грозен. Что до других богов, то не мог Он никого убить, ибо не существуют те боги. Господь всемогущий един, и нет у Него ни сестер, ни братьев, а только божественные слуги, ангелы, серафимы и херувимы. Но людей Господь возлюбил больше ангелов. Мы дети Его, и тех, кто помнит об этом, Он награждает, а тех, кто забыл, карает!

Гул пошел среди бояр – и тех, кто стоял за Египет, и тех, кого прельщала вера латынян. Гул, шепоты, пересуды, стук и шарканье… Кажется, то были знаки одобрения, и это насторожило Близняту. Еще больше ему не понравилось, что государь хоть и грозился сунуть в нужник самых шумных, ни словом сейчас не обмолвился. Должно быть, пришлось ему по сердцу, что иудей завоевал сторонников.

Очевидно, Помпоний Нума тоже это ощутил. Его лицо побагровело, глаза налились кровью, точно у разъяренного быка. Наступив на ребе Хаима – так, что тому пришлось попятиться, – Помпоний ткнул его в грудь кулаком и воскликнул:

– Лжа! Лжа говорить иудей! Мы его божка не знаем, и как он нас покарал? Рим благоденствует и правит половиной мира!

– Богатство и власть не то же самое, что радость и любовь, – возразил ребе. – Богатство ваше от ограбления других народов, а власть жестока и неправедна. А потому, римлянин, киш мир ин тохес унд зай гезунд[16].

Хоть сказано это было на неизвестном языке, смысл от Помпония не ускользнул. В ярости сорвав золоченый венок, он вскинул его вверх и закричал великим криком:

– Все ложь, что изречь иудей! А правда – вот она, правда! Обряд нечестивый в его вере, от нечестивого проклятого бога! Есть и пить они гнушаются с прочими людьми, не принимают в дом гостей другого племени, а если примут, убивают их! Интригу плетут, чтобы мир захватить! К злату жадны, как зверь гиен до падали!

Сложив руки на груди, ребе Хаим спокойно ответил:

– Нет у меня злата, все на тебе висит, римлянин. Про интриги мировые и убийства гостей мне ничего не ведомо. Вранье все это, чтоб я так жил! А насчет еды и питья ты сильно ошибся, и это все увидят. – Тут ребе поклонился князю. – Вот в чужом доме я стою, среди чужих людей… Пусть, государь, принесут мне питья крепкого, какое лишь на Руси варят, а к нему бублик на закуску. Пусть принесут, а римлянин посмотрит, как я пью и кушаю в твоем дворце.

Князь Владимир повел бровью.

– Первача ему дайте! Из моей чарки! И закусить, что попросил!

Набежали слуги с подносами, притащили чарку в три кулака и бубликов блюдо. Все в палате замерли – смотрели, что станется с ребе, ибо чарка была немаленькая, а первач княжеский изрядно крепок. Ребе принял питье, поклонился князю, молвил: «Лехаим!»[17] – и высосал крепкое на единый дух. Крякнул, пожевал бублик и снова поклонился.

– Благодарствую, государь!

Среди бояр послышались смех и выкрики:

– Одолел, леший его побери!

– Наш человек, одначе!

– Теперь пусть Помпохе поднесут! Пусть пьет, а мы посмотрим!

– Что Помпохе?… Все пусть пьют! Нам тревезых волхвов не надо!

– А еудей годится! Лихо выпил!

Ребе Хаим повернулся к боярам, отвесил поклон налево, отвесил направо и сказал:

– Ну выпил! А кто ж у нас в Жмеринке не пьет?

Князь усмехнулся, наследник тоже выдавил улыбку, а бояре зашумели весело. Что до священств иноземных, то египтяне казались спокойными и походили видом на каменных сфинксов своей родной земли, а латыняне сильно взволновались – Помпоний тряс щеками, Цицей Каппа глядел хмуро, а Марий Гординий шарил у пояса, будто нож искал.

Кудря, Лавруха и Близнята Чуб сблизили головы, зашептались.

– Похоже, приглянулся государю иудей, – тихо молвил Чуб. – Княжью чарку ему поднесли!

– Я и говорю, опасный человек, – пробормотал Лавруха. – Обратает господина нашего, и будет тот под его дудку плясать.

– Боюсь, Помпоха супротив него не выстоит, – заметил Кудря. – Лапоть, хоть и латынянин!

– Лапоть, – согласился Лавруха. – Уж взялся врать, ври так, чтобы не поймали.

Кудря горестно вздохнул.

– А вдруг князь-батюшка латынян погонит? Что делать-то станем, братие? Деньги возвращать?

– Плохая мысль, – сказал Близнята Чуб.

– А есть хорошая?

– Шшш… Поглядим, что дальше будет. Не такой уж простак этот Помпоний.

Словно оправдывая эти слова, Помпоний Нума ринулся в бой. Воздев обе руки к потолку, сверкая перстнями и браслетами, он встал перед князем и зычным голосом воскликнул:

– Слушай, славный государь, слушай все, патриций! Не все я поведать про иудейский обряд! Тайный есть и самый мерзкий! Печь они хлеб особый по названию маца, а месить тесто для хлеб не с вода и молоко, а с кровь! И кровь брать у младенцев иной веры, покупать их или воровать и резать жилы медным ножиком, что вручил их бог нечестивцу Моисею на горе Сион! Вот правда о них, вот…

Бац! Кулак ребе Хаима врезался Помпонию в скулу под глазом. Невелик был кулак и костляв, да, видно, крепок – глаз сразу заплыл чернотой.

– Это тебе, шкура римская, за Бога моего, – произнес ребе. – А это, лгун продажный, за пророка Моисея! – Под другим глазом Помпония тоже расцвел синяк. – Еще добавлю, вражина, за гору Сион, за медный ножик и младенцев, а напоследок за мацу.

Ребе работал кулаками с умением и ловкостью, и так как народ в палате ошеломился, успел разукрасить латынянина добрым десятком синяков. Наконец Каппа и Гординий пришли в себя и бросились оттаскивать ребе, но не тут-то было. Гординий рухнул, получив коленкой между ног, Каппа дернул иудея за рукав, ветхая ткань порвалась, и он отлетел назад. Ребе Хаим, повернувшись к новому противнику, наклонился и с разбега ударил его головой под дых. Оставив Гординия и Каппу корчиться на полу, ребе снова занялся Помпонием, приговаривая, что за ножик, гору и мацу положено по оплеухе, за младенцев и Моисея – три затрещины, а вот за Господа много больше. Грозен Господь, и не прощает Он обид и лживых слов! Так что придется ему, ребе Хаиму, вколотить уважение к Богу в римскую морду, а коли морда недовольна, пусть зовет на помощь своего Юпитера. Где он, этот Юпитер, с громами его и молниями?… Где?…

Юпитер не появился, зато над лавками правого ряда возник Микула Жердяич и заревел, заорал во всю мощь тренированной думской глотки:

– Так его, браток, так! Бей кабана латынского! В харю, в носопыру! Юшку ему пусти! Ай, попал, ловкий мой! Ха-арашо течет… Ай, молодца!.. Вот это по-нашему, по-новеградски… В ухо еще приложи! И по яйцам, по яйцам!

Князь Владимир положил булаву на колени, откинулся в кресле и захохотал. Несколько мгновений лишь смех государя аккомпанировал воплям Микулы, затем палата словно взорвалась. Бояре повскакали с мест; кто кричал «Ой, любо, любо!», «Ату его, ату!» и «Пасть порви!», кто топал сапогами, кто улюлюкал и свистел, кто подбадривал ребе хлопками в ладоши, кто советовал хряснуть в челюсть, по зубам, кто вопил на варяжском «Фак его, фак!», ибо были средь бояр люди варяжского корня. Княжич Юрий поматывал головой в такт ударам ребе, сжимал кулаки и сверкал глазами, а когда Цицей Каппа отдышался и снова бросился на выручку Помпонию, наследник привстал и лично пнул Цицея в задницу ногой. Палата была что море в бурный шторм, и лишь три утеса оставались недвижимы среди всеобщего волнения: Менту-хотеп, Рехмира и Менхеперра. Их лица были спокойны, руки скрещены на груди, губы плотно сжаты, и лишь искорки в глазах не вязались с этой показной невозмутимостью. Внимательный наблюдатель догадался бы, что за избиением римлян они следят с большим удовольствием.