Михаил Ахманов - Окно в Европу Страница 35

Он снова взял перо, и на бумаге появилась фраза: Hannibal ad portas[19]. Тонко улыбнувшись, Каролус решил, что начало удачное и стоит продолжить в том же духе, напомнив Чубу, чем завершилась та давняя война. Как говорил Катон Старший, Carthaginem esse delendam[20], что очень подходило к случаю. Разрушен – значит, уничтожен! Все еще усмехаясь, он написал эту фразу и запечатал письмо.

Не глупец боярин, поймет.

КРОВАВАЯ ПЯТНИЦА

– Вот, – сказал ребе Хаим, поднимая на ладони массивную чарку, – вот, вчера государь одарил. А до того дважды чашу сию наполнили и мне поднесли.

– Красота-то какая! – промолвила Нежана.

– Кррасота! – подтвердил попугай. – Доррогой подаррок!

Утро выдалось погожее, и серебро сверкало точно второе солнышко, а от камней самоцветных тянулась по всему подворью радуга. Камни, украшавшие чарку, были четырех цветов: красный рубин, синий сапфир, зеленый изумруд и еще желтый камешек, названия которого Нежана не знала. Сама же чаша была не маленькой, с горшок для сметаны, с дивным узорочьем по серебру: звери единороги, грифоны и камелеопарды. Сразу видно, княжья посудина!

– И что ты с нею делать будешь? – спросила Нежана. Сидя на крыльце, она пришивала рукав к одежке ребе Хаима, порванной в баталии с латынянами.

– В богослужении пригодится, – ответил ребе. – Фимиам изливать или там мирру… В храме Божьем пахнуть должно благовонием, как в райских кущах.

– Хорошо, должно быть, в раю, – вздохнула Нежана. – Скажи, ребе, что там еще, кроме приятных запахов?

– Попадешь туда во благовременье, узнаешь.

– А примут ли меня в рай?

– Тебя – непременно. Ибо ты, дочь моя, добра и сердцем чиста. К таким Господь благоволит.

– А муж мой? С ним что станется?

– Он воин, и значит, повинен в грехе смертоубийства. Но если к Господу придет и покается, будет прощен. В крайнем случае помучается век-другой в чистилище.

– Хорошо, если так. Без него мне рай не рай.

– Ррай! – выкрикнул попугай. – Ррай, брред!

– Ах ты, нечестивец, – сказала Нежана, доставая из кармана чищеный орех. – На вот, только замолчи. – Она подергала рукав, убедилась, что пришито крепко, и протянула одежку ребе Хаиму. – Ты говорил про свару с латынянами… Не круто ты их?… Может, бить не стоило?

– Стоило. – Ребе натянул свое долгополое одеяние. – Стоило, ибо горды, заносчивы и лживы. Опять же толстого я проучил к его же пользе. Господь карает за хулу и мог наслать Помпонию болезнь со скорой смертью. А так правосудие свершилось, и отделался он синяками. Мне удовольствие, Господу радость, а князю и боярам потеха… Всем приятно, кроме римлянина.

Нежана стала прибирать нитки с иголками в ларчик. Вид у нее был задумчивый.

– Как полагаешь, государь твою веру выберет? Ты сказывал, что твои речи ему понравились и боярам тоже… что кричали за тебя и против латынян… и княжич Юрий был к тебе милостив… Вдруг снизойдет на них просветление! Господь ведь может все!

– Может, но не желает, – сказал ребе Хаим. – Не желает веру волей своей навязывать, то есть силой божеской. Человек сам должен к Нему прислониться, сердцем и душою прикипеть. Такая вера будет крепкой, а все иное – от лукавого. Не выбирают веру ради выгод, торговли успешной, славы и воинских побед. Поймут это князь и бояре, быть Господу на Руси, а не поймут, останется здесь царство идолов и золотого тельца.

– Хайло говорил, что прежних богов сегодня на берег стащут, – сказала со вздохом Нежана. – Такое повеление его ратникам… Все одно другую веру выберут, не ту, так эту, и приказано Перуна, Сварога и остальных по водам пустить. Вот слез-то будет!..

– Пойдешь смотреть? – спросил ребе.

– Не пойду, Хайло не велел. Сказал, что драка может начаться, и многих тогда посекут и потопчут. И еще сказал, что с прежними богами надо проститься не в злобе и ярости, а тихо и пристойно.

– Это он прав, дочь моя. Ваши боги долго стояли на этой земле, и хоть они ложные идолы, но проводить их нужно с честью. – Ребе склонил голову к плечу, прислушался на миг и добавил: – Господь не против.

– Тогда я костер в огороде разложу, – молвила Нежана, поднимаясь. – Наши боги любят… любили живой огонь. Пусть горит костер до вечера, а как погаснет, я с ними и распрощаюсь. К тому времени Хайло придет, выпьет с тобою за наших богов и долгое их служение… Господь не разгневается, ребе?

– Нет. Он ревнив, когда почитают другого бога, а на прощание запретов не накладывал. Может, все ваши божки у Него уже в ангелах ходят, – сказал ребе Хаим. – Пойдем, дочь моя, разложим костер.

Марк Троцкус провожать богов не собирался. Ни провожать, ни новых встречать, чьи бы они ни были. Он сидел в Посольском приказе, в комнате, отведенной толмачам, и переписывал на русский договор с латынянами. Уже не первый, какие заключались между князем-государем и римским Сенатом. Были денежные документы о займах под солидный процент с твердой княжеской гарантией, были соглашения о торговле и благоприятствии римским купцам, были обязательства на поставку леса и металла, льна и зерна, пеньки и воска и много чего еще. Нынешний договор касался монополии на табак, которую князь отдавал банкирскому дому «Брут, Цицерон и компания» ровно на половину века. Составляя перевод, Троцкус фыркал с возмущением – уж больно нагло Рим собрался обобрать страну грядущего социализма. Другое дело, что будут латынянам не металл и лес, а пули из этого металла, доски на гробы и пролетарский тяжелый кулак. Только бы народ поднять и до власти дорваться, а там поглядим, кому табака понюшка, а кому с навозом кружка!

Но сильней, чем на бывших соплеменников, ярился Троцкус на Вовка Ильича. Ну интриган, ну паскудник! Комитет собрал, пролез в председатели и тут же стал портфели раздавать! И ему, Марку Троцкусу, второму, если не первому, партийному лицу хлебный сбор определил! Разумеется, дело важное, но тот, кто им займется и будет крестьян потрошить, плохую получит славу. Те же крестьяне его возненавидят до скрежета зубовного, а их на Руси большинство! С такой репутацией не выйдешь в первые архонты… Скорей обвинят в перегибах и к стенке поставят, на радость Ильичу…

Но мы еще поглядим, кто кого! – подумал Марк, разгибая уставшую спину. Поглядим! Яга Путятична призналась, что в комитете нет полного единодушия. Опять же атаманы в Киев явятся, а им твердая власть не по нраву. Начнет Вовк командовать и получит пулю в лоб! Сила нужна, чтобы атаманов усмирить и к пользе революции направить! Вот если бы Хайло…

Тут Марк заметил, что толмач за столом напротив смотрит на него в упор и ухмыляется. Толмача звали Гоблей, и считался он единственным в приказе знатоком египетского языка, даже иероглифы разбирал, изображая с большим искусством всякие надписи с шакалами и соколами. До недавних пор работой он загружен не был – так, переводил раз в год послание египетского президента князю по случаю именин, а в другие дни читал загадочную Книгу Мертвых или папирус о бальзамировании мертвецов. Правда, в последний месяц ему досталось крепко – в Египет путешествовал, купцу Никодиму толмачил, а в Киеве крутился около амоновых священств почти неотлучно. В приказе его знали как человека весьма ехидного и по этой причине не раз поротого на конюшне; особенно Гобля любил молвить пару фраз по-египетски, а коллеги затем гадали, то ли обложил он их, то ли похвалил, то ли высказался о погоде.

Ухмылка Гобли стала еще шире.

– О чем задумался, Маркуха? Не о том ли, как вчера хазарский ребе твоим латынянам вломил? Ой, любо!

– Не мои они вовсе, – буркнул Троцкус. – Не стриги всех римлян под одну гребенку. Помпоний этот – служитель культа, а я социалист и атеист.

Между ним и Гоблей особой приязни не было: Гобля, гнилой интеллигент, никак не поддавался агитации, считал социализм утопией, а пролетариев – придурками и хамами. Еще он пугал Троцкуса тем, что эти пролетарии его же и повесят[21].

– Раз не о вчерашнем думаешь, значит, о бабах, – заметил Гобля, вытаскивая из стола папирус с Книгой Мертвых, фляжку и пару стаканчиков. – А что бы нам, Маркуха, не врезать по чуть-чуть? Тут у меня мемфисский бальзамчик, Рехмирка угостил… Ох, забористый!

– За победу революции выпьешь? – спросил Троцкус, заранее зная ответ.

– Ты пей за революцию, а я – за то, чтоб ее не случилось. За тишину, покой и в человецах благоволение! – сказал Гобля, наполняя два стакана. Он выпил, занюхал Книгой Мертвых, шагнул к окну, выходившему на Княжий спуск, и произнес с удивлением: – Смотри, Маркуха, что тут деется! Народ так и валит к Дворцовой! Прям толпами! Это что ж такое? Князь будет речи держать и куны людишкам бросать? Или министра повесят? Нашего посольского, а лучше казначея?

– Сегодня идолов к Днепру сволокут, – пояснил Марк, знавший обо всем, что творилось в Киеве. – На пристани сложат, а там или в воду, или на дрова.

– Этого я не пропущу! – воскликнул Гобля и выскочил за дверь.