Михаил Ахманов - Окно в Европу Страница 36

– Сегодня идолов к Днепру сволокут, – пояснил Марк, знавший обо всем, что творилось в Киеве. – На пристани сложат, а там или в воду, или на дрова.

– Этого я не пропущу! – воскликнул Гобля и выскочил за дверь.

– Чтоб тебя самого на дрова, – пожелал ему вдогонку Троцкус, однако вполголоса. Затем бросил взгляд на табачный договор, почти уже переведенный, и пробормотал: – Ну Вовк, гадюка, посмотрим, кто тут будет править, а кто излишки у вилланов изымать! Власть в конечном счете у того, за кем штыки!

Мысли Марка снова вернулись к сотнику Хайлу. Эта проблема нуждалась в срочном решении, ибо, как сообщали из порубежных градов, в Киев шли уже атаманы и вели с собой народа без числа, тысяч тридцать или сорок. В отрядах большаков людей было меньше, и противовес лихой вольнице получался жидковатым. Правда, обоз с пивными бочками, обещанный Юнием Лепидом, уже стоял под Киевом, и оружия в нем хватило бы на десять полков. И полки эти можно было бы набрать в окрестных селах и столице, а еще княжих воинов переманить, коим деньги не плачены, и призвать дружины из Прилук, Бердичева, Житомира. Но нужен воевода, пролетарский генерал! Причем не всякий, а угодный Марку Троцкусу, точно исполняющий его распоряжения! Не будучи наивным, Троцкус понимал, что сотник не из тех людей, что едят с чужой руки, но не сомневался в собственном даре убеждения. Он был большой мастер дурить голову.

Взяв стаканчик с мемфисским бальзамом, Марк встал у окна, глядя на толпы, валившие по улице. Сейчас Хайло представлялся ему в виде спелой груши, которую чуть тронь, и свалится она прямо в рот. Только тронуть нужно умеючи и побольнее… Лицо Нежаны нарисовалось перед Марком, но ни жалости, ни даже сожаления он не почувствовал. Что жизнь людская в волнах глобальных потрясений?… Пепел, пыль и прах… Революция требует жертв, и многие из тех, что шли по Княжьему спуску к Дворцовой площади, станут такими жертвами.

Дело нуждается в хорошем исполнителе, думал Троцкус. Тут лучше Рябого не найдешь, Рябой жесток, хитер и жаден, родную мать без колебания зарежет… Ценные качества, если использовать их на благо великой идеи…

Он глотнул из стакана, крякнул и вытер брызнувшие слезы. Мемфисский бальзам и правда был заборист.

Близнята Чуб распечатал письмо серебряным ножиком и прочитал: «Hannibal ad portas. Carthaginem esse delendam». Ни подписи, ни имени адресата… Однако на латыни записка, и ясно, о чем и от кого. Вот только как она сюда попала, на палисандровый стол, в верхний кабинет?… Хорошо еще, что не в нижний, секретный… Прежде такого не случалось, не возникали на столе Близняты внезапные письма с намеками из латынской истории. Примечательный факт! Говорящий о том, что игра пошла серьезная, раз Юний Лепид не скрывает, что есть у него лазутчики в Сыскной Избе!

Любопытно, кто?… Чуб с подозрением уставился на портрет государя в простенке меж окон. Кто?… Забава-секретарша?… Нет, вряд ли, слишком очевидный фигурант, а к тому же девка глуповата и боязлива… Скорее, мелкий чиновник из канцелярии, письмоводитель или переписчик. Но спускать всех канцелярских в подвал смысла нет; этих изломаешь, новых наберешь, а среди них опять же римское недреманное око…

Недовольно скривив губы, Близнята сжег письмо. Но хоть кривился боярин и морщился, а понимал: прав Юний Лепид, Карфаген должен быть разрушен. Кончить надо иудея, и незамедлительно! Вот привез проклятый сотник шельму говорливую да ловкую! А может, каган того иудея нарочно послал?… Грамоты ответной от хазарского владыки не было, и получается, что ребе этот и есть ответ. Просили, так получите самого что ни на есть прохиндея!

Кто же мог такое знать?… Кто мог предположить, что старый иудей, жалкий и щуплый, понравится князю?… Что даже сукин сын Микула крикнет за него? Кто мог удумать, что Помпоний, жрец латынский недоделанный, не богат умишком, раз на лжи его поймали? А еще слабак и трус! При таких-то телесах мог уложить иудея легким тычком, а не размазывать кровь по роже! Вот тебе потомок славных воинов, наследник героев, что вели легионы на четыре стороны света! Впрочем, по правде говоря, в тех легионах римлян больше нет, а служит всякая шушера, от бриттов до венгерцев…

Пусть служит, то не наша забота, решил сыскной боярин, раскуривая сигару из хеттского табака. А вот что теперь князю-батюшке сказать?… Какие советы будут от Малой Думы?… И как половчее убрать старого хрена, священство иудейское?…

Обмозговав последнюю проблему, он вызвал красотку-секретаршу и велел представить ему Соловья-разбойника. Забава упорхнула, призывно повиляв бедрами, и не успел табак истлеть на палец, как Соловей встал перед боярином Чубом как лист перед травой.

Был он кучеряв, темноволос, коренаст, широк в плечах и очень силен – мышцы заметно бугрились даже под кафтаном. Любил баб, а особенно девок помладше, и хоть репутация насильника бежала за ним по пятам, отцы и мужья связываться с Соловьем боялись. Жалости он не ведал, славился как мастер сабельного боя, метко стрелял, а на бердышах мог порубить любой десяток из парадной сотни. Близнята подобрал его лет двадцать назад в муромских лесах, где юный Соловей грабил проезжих путников, прыгая с диким посвистом на возки с деревьев. Так что разбойник он был настоящий, по крайней мере, в молодых годах. С той поры Соловей много чему научился, завоевав уважение сослуживцев от пыточного подвала до сыскной канцелярии. В ведомстве Близняты он возглавлял команду тайных операций, три десятка ловких молодцов, умевших стрелять, и саблей махать, и на ходу подметки резать.

– Иудея видел? Того, что вчера отличился? – спросил Близнята.

– Само собой, твоя милость. Назади княжих стражей стоял, всех священств иноземных в морду запомнил.

– В нынешний вечер иудея уберешь. Не саблей, не пулей, топором его или палками забейте. И чтобы вид был такой, будто киевская голытьба либо босяки какие иудея порешили. Случайно, понимаешь?

– А что босякам да голытьбе до этого старого пня? – спросил Соловей, прищурившись. Была у него такая манера – щурить левый глаз. Зато правым он так смотрел, что самому Близняте делалось страшно.

– В доме сотника Хайла иудей остановился, в Малом Скобяном переулке, – пояснил сыскной боярин. – Сотник – княжий человек, государю преданный. Время нынче смутное, и это вызывает неприязнь – скажем, у тех же большаков либо иных злодеев. И решили они сотника убить со всеми чадами и домочадцами, а имение его пожечь. Что и сделали, а гость-иудей случайно подвернулся. – Отложив сигару, Близнята помахал рукой в воздухе, разгоняя дым. – Я все понятно объясняю?

– Все, твоя милость. Переулок этот я знаю, место не шибко людное, но соседи, однако, есть. Будут в свидетелях, что шпана учинила погром и резню. – Соловей повел могучими плечами. – Лишь одна загвоздка есть, твое боярство. Знаю я этого сотника, видел не раз… Дюжий мужик! Пристрелить не сложно, а вот топором его не возьмешь по-скорому. Умотает моих людишек.

– Не умотает. Нынешним вечером он во дворце в карауле стоит, на всю ночь. Его черед по расписанию, а в доме только жена с иудеем да еще, может, слуги.

– Всех кончать?

– Разумеется.

– И петуха пустить?

– И петуха. Только иудея бросьте во дворе, чтобы не шибко обгорел. Для следствия будет понятно, что убит не воинским оружием, а топором.

– Сделаем, твоя милость. Все чисто будет, не сомневайся.

С этими словами Соловей покинул кабинет. Близнята снова призвал секретаршу Забаву и принялся допрашивать, как попало к нему на стол письмо Каролуса. Но Забава только хлопала глазками, клялась, что никто к его боярской милости не заходил, а под конец разрыдалась. Пришлось ее утешить – прямо на персидском ковре, под портретом государя.

День был пятничный, тринадцатое число. Хайло со своими заступал на стражу вечером, но обстоятельства переменились. В этот день дворец охраняла сотня Мигуна, однако ратников Хайло тоже призвали к службе, а еще подняли варяжскую гвардию, восемьсот бойцов в полной воинской амуниции. Ожидались беспорядки, и воевода Муромец посчитал, что вторая сотня и варяги лишними не будут. Тем паче что дело всем нашлось: Мигун, как полагалось, караулил дворцовые входы и выходы, варяги встали на площади у решетки и оцепили Зимний со стороны Днепра, а молодцам Хайла досталась самая мерзкая работа – очистка Святого Капища. То есть бывшего Капища; на этом месте, говорили, скоро вознесется храм, но никто не знал, каким он будет – латынским, египетским либо иудейским. Собственно, расправа с идолами и служила причиной народных волнений, разыгравшихся в Киеве, – за решеткой и цепью варягов бушевала толпа, а люди все шли и шли по Княжьему спуску, заполняли Дворцовую площадь от края до края, набивались в ближние улицы и переулки, грудились над днепровской кручей и у моста. Огромные толпы! Такое скопление народа что порох – брось искру, и взрыв произойдет такой, что никакая стража не удержит.